ХРОНИКА РУССКОГО

Я познакомился с Линднером. Это истинный мудрец в христианстве, человек глубокого ума и глубоких сведений, с простотою евангельскою, не скрывает света, но действует, им озаряемый, как педагог и профессор. Зато некоторые из здешних книжников ему и недоброжелательствуют: его лишили кафедры в гимназии. Улыбка его значительная, и вся физиогномия выражает добродушие с глубокомыслием и тонкою проницательностию. Ясность в идеях и в выражении оных необыкновенная: оттого и дети его любят и понимают и профессоры (разумеется, беспристрастные) находят глубокомысленным. Это человек по моему сердцу: скромен, но говорит охотно и свободно.

N. N. {11}

VI. ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА ИЗ ПАРИЖА

Скоро будет новый прием в Академию: графа Сегюра, историка французской войны в России и Петра Великого. {1} Теперь еще вакансия (она уже была замещена, как видим из газет, Понжервилем, переводчиком Лукреция; переводчик, желая не одному черту свечку ставить, нашел в Лукреции догматы бессмертия души). {2} Кандидаты академического бессмертия по обыкновению разъезжают с визитами по 39 бессмертным, в надежде избрания. Журнал "Фигаро" предлагает нынешним тринадцати кандидатам нанять для сих разъездов один омнибус, по шести су на каждого бессмертного.

Шатобриан скоро выдаст первые томы своей Французской истории. {3} Он говорил одному из наших литераторов в Париже: _Начну крещением Кловиса и окончу кровавым крещением Людовика XVI_.

Сын бывшего подольского губернатора, а ныне пер Франции, граф Сен-При пишет Историю Петра Великого. Он известен по сию пору только переводом некоторых творений русского театра {4} и собственною трагедией, которую только еще здесь слушают на вечеринках, а не читают, и статьею об Испании, в "Revue francaise" напечатанною, где много оригинальных и новых замечаний о сей старой монархии. {5}

VII. ПИСЬМО ИЗ ПАРИЖА

2 генваря 1832.

Холера сюда не приближается: она все еще на севере Англии; в Сундерланде совершенно прекратилась; но в Нюкастле свирепствует с большею силою, нежели в Сундерланде. По последним известиям в один день было 45 новых больных. Холера оказалась еще в двух (всего 4) местах, около Нюкастля. Здесь о ней не думают, и это весьма благоразумно, ибо беззаботливость о холере есть лучшее средство предосторожности. Если б то же действие беззаботливость или равнодушие имели на политические болезни Франции, то результат долженствовал бы быть выгодный; ибо, как мне кажется и казалось с самого приезда сюда, французы весьма мало заботятся о политических делах.
– Журналы делают свое ремесло, наполняя свои колонны всякою всячиною, правдою и ложью, и журналисты должны часто сами знать, что возвещают ложь, - но где же взять правды? А журнал между тем должен выйти, и журналист должен обедать: английские журналы живут не артиклями, а объявленьями, advertisements, кои одни только приносят им барыш, - и потому, во время засухи новостей, они могут воздержаться печатать всякий вздор. Здесь политические писачки только выезжают на собственных своих _leading articles_ и на новостях, - и чем более уродливости, невероятности, extravagance, тем более это привлекает читателя. Таков человек! Доверенность его всегда растет вместе с невероятностью. Если министр Лудвига XIV говорил королю: "Toutes les fois qu'il plait a Votre Majeste de creer un office, Dieu cree un sot pour l'acheter",- то теперь можно сказать журналистам, что каждая ложь порождает сотни легковерных, глотающих все с охотою.

Я слышал, что на публичных лекциях Cuvier всегда присутствует жена и дочь - вероятно, m-lle Duvancelle. Но Кювье, говорят, простудился и не мог читать в последний раз лекции.
– На днях было до 6 градусов морозу. Сего дня теплее, и я ездил в кабриолете в Bois de Boulogne. Наступление нового года заметно для меня только тем, что надобно давать на водку, где живу, завтракаю и обедаю.

1 генваря. Вчера слышал за обедом похвалы оперы, которую вчера же давали на Итальянском театре, я пошел смотреть ее, и нашел то, чего желал, т. е. глупую итальянскую оперу с буфонством. Я всегда был охотник до всякого рода шутов и буфонов, и Lablache вчера меня позабавил в роли капельмейстера в "La prova d'una opera seria". Но это привело меня поздно в постель - отчего я поздно встал и едва, до прогулки в кабриолете, имел время прочесть длинный артикль Кормененя о liste civile, в котором он доказывает, что le Roi citoyen требует une liste civile, вдвое превосходящую короля английского, Наполеонову в 1815, и равную почти a celle de Charles X. В денежных делах с французами шутить опасно; и liste civile может сделать более недоброжелателей Филиппу, нежели различные политические системы. Сего дня за обедом мой сосед растолковал мне многое о государственном долге французском и о caisse d'amortissement, чего я прежде не знал. По сему я вижу, что с этой стороны французские финансы не в таком дурном положении, как я полагал по отчетам. Народ, конечно, платит более 250 м‹иллионов› как проценты государственного долга; но казна платит действительно процентов гораздо менее, именно, как говорил мой сосед, только 150 м‹иллионов›; остальной капитал, представляемый 40 м‹иллионами› процентов и 40 м‹иллионами› для amortissement был уже выкуплен системою печатания; так что, в случае нужды, правительство может, без новых налогов, выпустить опять в обращение капитал, представляемый 40 м‹иллионами› выкупленных процентов. Замечательно, что это был первый серьезный разговор, который я имел с французом, и не знаю как это случилось, ибо доселе он толковал только об опере. Не знаю, кто этот француз; но, кажется, он не только практически понимает финансы. Он соглашается, что французы вообще не понимают в финансах ничего.

VIII. ПИСЬМО ИЗ ФЛОРЕНЦИИ В СИМБИРСК 1

Взамен твоего я отдам и тебе отчет в моем трехнедельном странствии от Женевы до Флоренции. В Лозанну приехал я на пароходе, успел заглянуть только в книжные лавки и не побывал даже у домика в винограднике, где жил Сережа, и куда обыкновенно захаживал, бывавши в Лозанне. В 4 часа пополудни выехал из Лозанны в Берн: как ни грустно было у кладбища, на горе, на том самом месте, где недавно прощался я с Жуковским, но счастие брата меня успокоивало. Я никогда не путешествовал с таким легким духом: мысль о брате, некогда столь тяжкая, превратилась в радостную спутницу. С горы еще раз взглянул я на Леман, на желто-зеленые рощи и на снежные горы, его облегающие. Прелести осени были во всем блеске. Я остановился пить чай в городке Mouton, обошел его при лунном сиянии: старина швейцарская с римскими древностями. Ночевал в Паерне (по-немецки Peterlingen), где родился наш Жомини, живущий теперь в Лозанне, в кругу своего семейства.

В Паерне луна осветила мне несколько остатков от развалин римских и бенедиктанского аббатства, здесь некогда процветавшего. На другой день, 25 октября, я при рассвете проехал Морат или Муртен, где 1500 бернцов разбили грозные ополчения Карла Дерзкого (60 000). {1} Над костями погибших в битве было здание (ossuaire de Morat), но французы в 1798 году разрушили его. Туман мешал мне видеть Моратское озеро. К обеду приехал я в Берн, отыскал секретаря нашей миссии; Северин был тогда в Вене с русскими. Здесь пробыл я три дня; осмотрел город и некоторые окрестности: все ожило в воспоминании. В воскресенье был в русской церкви, где видел великую княгиню, бывшую супругу цесаревича. Зашел к австрийскому послу Бомбелю, который снабдил меня открытым листом для таможни Миланской, служившим мне почти во всю дорогу, даже и в Италии до самой границы Тосканской. К сожалению, я не мог видеть жены Бомбеля, знаменитой Иды, прославленной Бонштетеном и матерью ее м-me Brim, которая недавно публиковала новую книгу о Риме. Прусский поверенный в делах пригласил меня на дачу обедать, и я провел у него с бернцами и с частию дипломатического корпуса весь вечер, нагулявшись прежде по окрестным горам Берна. На даче у великой княгини и в Гофвиле побывать не успел: все это видел прежде, а с тех пор в училище Фелленберга существенных перемен не сделано. Русских там уже нет. Слушал прекрасную проповедь, на бернском наречии, в главной здешней протестантской церкви, и кормил яблоками медведей, коих здесь в честь городского имени (Берн от Bar) держать положено в двух отдельных каменных ямах у городских ворот.

От медведей зашел в городскую тюрьму: осмотрел ее во всех подробностях. Француз-печник был моим cicerone. В огромном здании только две печи: каждая нагревает половину здания парами; вся топка стоит правительству в день 16 башей или два рубля с 1/4 бумажками. Сия масса паров нагревает 140 кубических футов: выгода не только экономическая, но и для здоровья заключенных - нет вредных испарений; парами же можно нагревать гораздо скорее, нежели обыкновенным теплом. В столовых и в рабочих комнатах проведены трубы. В Лозанне, где penitentiary, или исправительная тюрьма, также в большом совершенстве, этого улучшения не допустили. Сими экономическими подробностями обязан я французу, печнику-инженеру. В тюрьме до 400 заключенных. Содержание хорошее и надзор строгий, но человеколюбивый. В спальнях преступников стены, у коих стоят кровати, обделаны тесом, дабы сырость не вредила лежащему. Тут жизнь и здоровье преступников также драгоценны, как и добрых граждан. Пересмотрел музей, где в портретах повторил историю Швейцарии и Берна в особенности. Здесь и бюст Галлера, о котором можно сказать то же, что Карамзин сказал о Петре I: "Европа назвала его Великим". В Минеральном кабинете, подле нерчинских малахитов, лежат корнвальские и лаутербергские. Заходил в Бернские знаменитые бани, на островке, обтекаемом быстрою Арвою; но в этих банях полиция запретила уже приносить жертвы Венере. Меня встретила не нимфа Арвы, но Брокенская ведьма… Пасмурная старина является в бернских зданиях. Под аркадами, или под навесами, ходить покойно; но они темнят город, и без того уже довольно мрачный. Одна большая улица напоминает die Zeile, Невскую перспективу Франкфурта.

28 октября, рано по утру выехал я в Арау, по дороге к Герцогенбушу, обедал в Моргентале; в это время собирали овощи, заметно везде довольство в жителях и здоровье в краснощеких бернянках. Я проехал в тот день два старинные и живописные городка: Аарбург (город на Ааре), единственная в Швейцарии искусственная крепость: прочие твердыни все натуральные; но и крепость Аарбургская обращена теперь в магазин. Городок Ольтен уже в Солотурнском кантоне: его стесняет Аара между двух утесов; кое-где в окрестностях открывают римские древности. По сию пору погода мне благоприятствовала, и солнце во всю дорогу блистало на осенних красотах швейцарской природы; но к вечеру туман скрыл от меня Аару, куда мы приехали в 6 часов. Я не мог видеть, но только слышал быстрый Рейсе. Оставив камердинера с вещами в трактире, я побежал отыскивать знаменитого Чокке, историка и литератора, а теперь публициста и оратора Швейцарии, который знал меня по Бонштетену. Он издал уже более 40 томов своих сочинений и не перестает трудиться; живет над рекою, на возвышенном месте и работает не в одном кабинете, но и в огороде своем: юн Вальтер Скотт Швейцарии, но только не тори… Чокке начал извиняться передо мною в издании одной книги, о которой здесь говорить не место, но скоро разговор оживился разнообразностию предметов. Он точно говорит как книга. Фразы его обдуманы, выражения избранные, и, кажется, иначе и напечатать нельзя было бы то, что он говорил. Натурально, что главным сюжетом моих разговоров была Швейцария и настоящие смуты в оной. {1833 года осенью.} Результатом решительного его убеждения было то, что она теперь успокоена надолго и что трудно снова раздражить ее партии междоусобием. При этом случае Чокке нападал на швейцарских аристократов, называя их беспрестанно Spiefiaristocraten, он напомнил, как они и в старину угнетали достойных: Галлер унес с собою в могилу горе свое, что не мог попасть в Бернский совет, даже и тогда, когда заслужил европейскую славу. Гений его парил на высотах Парнаса, проник в недра природы, но не в совет нечестивых его соотчичей. Он рассказал много подробностей о своей жизни, о своих связях с Бонштетеном, с Лагарпом, m-me Сталь, у коей не согласился быть по предложению Бонштетена в звании учителя; о свидании с Каподистрио, и проч.; все это и многое другое, "что видел, слышал за горами", - будем мы - бог даст - читать в уголку села Т‹ургене›ва, в моем журнале. {2} - Чокке проводил меня до своего садика, напоил домашнею наливкой, освежил доморощенным виноградом и предложил мне письма в разные города Швейцарии, как некогда Вальтер Скотт снабдил меня ими к своим шотландским приятелям-поэтам. Я опять переехал шумную Рейсе по канату; ибо за год или два перед сим сорвала она старый каменный мост, а новый еще недостроен. Мгла была самая густая, так что я на другой только день мог рассмотреть окрестности сельско-городского жилища Чокке. В кабинете его почти одни портреты: под Вашингтоном ветка с могилы его, подаренная ему американцем. Я застал 12-летнего сына Чокке в чтении историка Иоанна Мюллера.

Вот образчик воспитания в протестантской Швейцарии. В католической гнездятся еще иезуиты и учатся всемирной истории по книге отца иезуита Лорике. Об этой, _образцовой в своем роде_ книге прочти в записках моих о свидании с иезуитами, на границе Швейцарии, о самом авторе Лорике - в записках о Франции. 29 октября осмотрел книжную лавку знаменитого не в одной Швейцарии издателя - книгопродавца Зауерлендера, и, запасшись снова книгами для Италии, столь _запоздалой_ по европейской словесности, я отправился в Баден-Баден (5 часов от Арау). Католический священник был моим спутником, и я расспрашивал его о пяти римских епископствах Швейцарии, о иезуитах в Фрибурге, где он обучался богословию. Мы проехали Ленцбург: недаром он называется городком весны: он весь в цветах! Из Ленцбурга в Мелинген - и наконец в Баден. Между тем как мне готовился здесь обед, я обегал колодцы, бани (серно-вонючие), осмотрел бани для бедных и берегом Лиммата из нового возвратился в старый Баден. В этом году здесь было необыкновенное стечение "чающих движения воды".

В два часа выехал из Бадена и в 6-м вечера приехал в Цюрих; немедленно отправился к старому приятелю, нашему академику, а здешнему советнику Горнеру, который по астрономической части сопутствовал Крузенштерну в его всемирном странствии; {3} расспросил его о фамилии Тоблер: только еще одна старушка - сестра того Тоблера, который нас в Симбирске и в Т‹ургене›ве воспитывал, в живых; но я не мог в тот же вечер отыскать ее! Горнер записал меня в кабинете чтения, который здесь не уступает женевскому в богатстве журналов и периодических сочинений; с тою разницею, что цюрихский превосходит все прочие швейцарские многочисленностию книг и журналов немецких: ибо здесь господствует уже соседственная германская литература, так, как в Женеве французская. Я освежил голову чтением политической и литературной новизны и простился с Горнером, вероятно, надолго… На другой день с рассветом вышел я на площадку Lindenhof, которая возвышается над прелестным Лимматом. К счастию, небо опять прояснилось, и я насмотрелся на красоты озера. Посреди Лимматского залива - старинная башня, окруженная водою: она служит городскою тюрьмою, но "теперь пуста", - сказал мне гордо цюрихский гражданин. В лавке "Орел и Фюсли", с молодости нам знакомой, накупил я книг, а в другой того же имени портрет Герена, Чокке, Гегеля и многих других, знакомых и наставников наших: украшу ими сельский или московский кабинет мой. Был на плаце, где стоит памятник Геснеру: это гулянье, обсаженное рощами и аллеями, образуется Лимматом и Силлою. Урна на высоком пьедестале, в нише коего поставлен бюст поэта весны и Швейцарии. Надпись из его "Смерти Авеля". Память Геснера должна быть священна для тех, которые читали его в молодости и отчасти образовали сердце свое по его книгам. Ни один из авторов не оставил во мне таких благодетельных, располагающих к добру и к сельской жизни впечатлений, как Геснер, коего читали мы в Т‹ургене›ве с незабвенным Тоблером. Вообще мы, Т‹ургене›вы, с благодарностию вспоминаем о Цюрихе: это отчизна Тоблеров, Лафатера, с коим отец мой был в дружеской и религиозной переписке, отчизна Геснера, воспитавшего в нас любовь к сельской природе, к сельским нравам, в грустное время ссылки отца нашего… Как жаль, что на другом" конце цюрихского гулянья - нет памятника Лафатеру!