Глава 1. Море под потолком

Папа семь лет водил «Тойоту Авенсис», а сейчас из нее вылез трясущийся старик. Глядя на него, я не мог даже мысленно посадить молодого мужчину за руль этой рухляди.

Моя память сохранила день, когда Папа купил свой первый автомобиль. Это был жаркий июльский полдень, время каникул. Самое начало прошлого десятилетия. Папа подъехал к воротам нашего дачного участка, соседские мальчишки оцепили автомобиль со всех сторон, умоляли прокатить, разглядывали новенький кожаный салон и лапали кованные диски.

Вот, получу я водительские права, и Папа отдаст мне «Тойоту». Уверенность в его щедрости жила долго и счастливо, а разрушилась только в выпускном классе. Папа принес на школьную линейку свое пьяное тело и дурную весть: автомобиль продан.

С тех пор прошло одиннадцать лет. «Тойота» уже состарилась, а я вырос.

Старик надел светоотражайку и скрылся в нашем подъезде. Раздался стук, я слез с подоконника, вдавил хабарик в блюдце и поспешил к двери.

Выросшая на потолке водяная опухоль почти доставала до журнального столика. Старик поставил стремянку и вытащил из спортивной сумки шланг. Дотянулся до люстры, снял ее рывком, загнал шланг в дырку на потолке и велел мне подать таз.

Под раковиной валялся фиолетовый тазик, весь в пыли, с паутиной. Взять его в руки я побрезговал, поэтому зацепил за бортик ногой и протащил до стремянки. Шлаг упал прямиком в таз – мы слаженно отработали.

На моем диване лежали два посадочных талона. Воспользовавшись первым, я мог оказаться в аэропорту Франкфурта-на-Майне, а по второму долетел бы до Рима. Но в Рим мне не больно-то и хотелось. Если верить прогнозу, в городе вторую неделю стояла смертная жара. Летом итальянская столица превращалась в преисподню. Сплошной шум и потные подмышки.

Рим мне был знаком превосходно. Толпы мечущихся у руин туристов, километровые очереди в христианские святыни, жужжащие скутеры. Я, сидящий у фонтана в насквозь мокрой футболке. Нескончаемый запас влажных салфеток, которыми я убирал влагу со лба. Литры холодного пива против неутолимой жажды.

От этих представлений я еще больше распереживался. Чемоданы были давно собраны и ждали меня в прихожей. Старик покосился в их сторону. Пришлось растрепать ему о скором рейсе. Зачем же вам Рим? – спросил он, – у вас и так самое настоящее море под потолком.

Пока в шланге журчала вода, он разговаривал по телефону с женой о соленых грибах. Тон его становился мягким, ласковым. Незатейливый разговор о съестном укрощал даже больное, кряхтящее горло старика.

Новообразование уменьшалось, а через полчаса и вовсе исчезло из моей комнаты.

Операция прошла успешно, я поставил турку на газовую плиту и снова устроился на подоконнике. «Тойота» пропала из моего двора.

Татьяна Яковлевна, язвительная медсестра и соседка сверху, перестала рыдать в трубку моего айфона. Она смыла с лица горькие слезы, накрасилась, и, судя по стремительной походке, возвращалась на смену в больницу. Я с добродушной улыбкой помахал ей из окна.

С прямым потолком комната обрела свой прежний вид, но возвращать из спальни технику, бумаги и мелкий хлам я не спешил. Кофе разыграл аппетит, я кинул в кастрюлю замороженные вареники и решил, что не поеду в аэропорт.

К вечеру на мои плечи свалилось еще одно несчастье. В квартире моей Мамы прорвало трубу. Ошалевшая бабушка пробежала два квартала чтобы заткнуть свищ тряпкой и обмотать прокляую трубу скотчем. Конструкция не отличалась надежностью. Через полчаса это подтвердил и наш семейный сантехник. Он ковырял стену четыре часа. Богатая плитка, которую Мама выбирала с особым упоением, теперь превратилась в осколки, а течь – в уродливый рубец.

Мама кричала из далекого Рима так громко, что в моей однушке на Васильевском острове содрогался пол. «Потоп – это оправдание моей нерешительности, отмазка от поездки в Италию, нежелание проводить с ней отпуск, неуважение к матери» –говорила она.

Когда Мама завизжала от злобы, я скомкано попрощался, положил трубку, не дожидаясь ответа, и выключил уведомления на айфоне. Как никто другой, я знал: сейчас вдогонку полетят сообщения, полные укоров и обиды.

Руганью я пресытился. Настроение сделалось еще дурнее, потому я пустил через колонки подборку минорных песен и ничком упал на кровать.

Подбиралась ночь, а я наблюдал за ней, пока проглатывал ледяные вареники и запивал их пивом. Несмотря на сумерки, я видел, как за окном колеблется воздух. Сперва мне показалось, что это галлюцинации, прохудилось зрение или скакнуло давление. Но нет, просто стояла июньская жара, такая не свойственная этому городу. Передо мной было марево. Поганый день кончался, а мне хотелось и дальше раздувать трагедию. Верить, что дела намного хуже, чем были на самом деле.

Меня подташнивало от несварения или тревожности, – наверняка я не знал. Голова работала заторможенно, как после крепкой пьянки.

В забытие я водил карандашом по листку бумаги: вышел дом на берегу озера, два человеческих силуэта и пес. Всё в стиле древней китайской живописи. От рисунка мне сделалось обидно за собственные художественные способности, я скомкал листок и выкинул его в мусорное ведро. Наверняка, грешили нервы, а не желудок – я чувствовал легкое удушье. Мне захотелось чистого, прохладного воздуха, но найти его сейчас в Петербурге было невозможно.

К парадной шла женщина, каблуки ее туфель громко цокали по брусчатке. Нежный аромат туалетной воды заполнил крошечное пространство нашего двора-колодца.

Лишь в нескольких окнах горел свет. Работники всех мастей, от клерков до водопроводчиков, уже дремали в своих норках. На детской площадке текла совсем иная жизнь: шпана сосала пиво из пластиковых баклажек, дребезжащая портативная колонка выдавала тупой бит. Голоса малолеток были очень высокими, отчего и резали уши. Среди музыкального шума мне удалось расслышать только хохот и известные ругательства.

Глава 2. Свои люди

Жорик нес целлофановый пакет. Бутылки внутри пакета звенели как коровье ботало.

Мы пожали руки со звонким хлопком, что вызвало обоюдный детский восторг. Жорик широко улыбался, он был уже поддатый.

Ветер раздувал его сальные длинные волосы. Жорик безуспешно заправлял челку за уши. Получался неровный пробор. Пробор мгновенно рушился, и взлохмаченная челка падала обратно на его лицо. Жорик ненавидел короткие стрижки, в особенности, канадку и ей подобные. Зачастую его секущиеся волосы состригал я. Если требовалось основательное вмешательство, то он ходил в парикмахерскую. Любимая мастерица Жорика работала в подсобке на овощном рынке, прямиком за мечетью.