Хворь

Лезть ко мне с поцелуями в разгар пьянки – обычное дело для Жорика. Помню хмельное утро после просмотра боксерского турнира. Жорик напрочь лишился речи, только икал. Он рыскал по всей квартире чем бы догнаться, а я отлично знал, что все горючее мы давно в себя влили. Он расстраивался, как ребенок и вопил, как раненый зверь. К счастью, Жорик не сообразил дойти до ближайшего ларька, а может, просто понимал, что навряд ли сможет добраться до него.

В конце-концов Жорик принял поражение и рухнул ко мне на диван. Разумеется, я тоже был пьяный и вскоре задремал. Как мне казалось, на на пару минут. Очнулся я от того, что Жорик кусал мой член. Его рука скользила по моим ягодицам, я схватил его за волосы и пнул.

Мне сделалась как-то не по себе: в груди засел страх, под ложечкой засосало. Как повести себя правильно я не знал. В ответ на мои дурацкие вопросы лился нечленораздельный бред. Помню, в тот момент голова очистилась от дурмана, я резко протрезвел.

Наконец, Жорик кое-как выдавил из себя, что его укус – всего лишь шутка. Ну укусил и укусил друга за член, что в этом такого. Дальше я его слушать не стал.

В соседней комнате давно спала Нина. Еще полчаса назад я был готов заснуть стоя, но теперь во мне разыгрался аппетит, Жорик раскинул конечности на диване и посапывал. Тогда я тихо пробрался на кухню и сделал сэндвич, сварил кофе.

В памяти застыла картинка: я сижу с чашкой на краю облезлого дивана, возле чумазых ног Жорика. Рядом с уродливыми, кривыми большими пальцами и нестриженными ногтями. Но я спокоен, трезв и доволен вкуснейшим напитком, а ведь еще какие-то десять минут назад мне пытался отсасывать лучший друг.

Еще один случай. Однажды мы гостили на даче старого знакомого. Он приготовил годовой запас яблочного сидра. Значительную часть погреба под его домом занимали пластиковые колбы с натянутыми на горловины медицинскими перчатками.

Разумеется, мы перебрали этой сивухи. Половине гостей почти сразу же сделалось худо: кто-то пошел спать, а кто-то чистил желудок в туалетах или где придется.

Во дворе небольшая кучка выживших окружила мангал, среди них оказался и я. Из дома выбежал Жорик, и, с обезумевшим взглядом, стянул с себя штаны, показал мне жопу и встал раком. Пока он призывал меня трахнуть его загорелую жопу, враскачку подошли трое ребят, мы с трудом скрутили Жорика и вернули его в дом.

Таких случаев наберется достаточно для сборника рассказов о белой горячке Жорика.

Нина бедром толкнула дверь в комнату. Жорик скрючился на тахте, пускал на штаны густые слюни, издавал нечеловеческие звуки, походившие на гортанный рев дикой кошки, а заметив нас, оскалился и застыл.

Пока Нина пыталась вернуть его к жизни, я испытывал легкое беспокойство и недоумевал почему его раскидало с одной бутылки пива. К несчастью, повлиять на бедственное состояние Жорика я никак не мог, поэтому сунул ноги в паленые кроксы и вышел подышать.

Под окнами расцвели настурции, отчего мне сделалось особенно печально. Настурции – любимые цветы моей бабушки, которую я давненько не навещал. Стоя в этих цветах, мне удалось прикоснуться к воспоминаниям, в которых, под отборный мат, льющийся из бабушкиного рта, я вскапывал окаменевшую почву, натыкаясь на камни, червей, остатки собственного дерьма и трупы кротов.

Лес погружался в сумерки, а потому от прогулки по нему ничего кроме тревоги и грязных ног я бы не получил. Я ходил взад-вперед по участку, потягивал стремительно остывавший чай и думал о всякой чуши, вроде норвежского фольклора или стачных швах.

Когда из дома перестали доноситься вопли Жорика, так мешавшие вечерней тишине, я вернулся на веранду. Нина сидела за столом и тоже пила чай. Сердитая, с багровым от слез лицом. Она рыдала от стыда, хотя все друзья и близкие знали, что она ни в чем не виновата. Нина часто грустила от того, что не смогла уберечь Жорика от алкоголизма. От того, что семь лет подряд служила его ежедневной собутыльницей. Их собутыльником был и я. Сначала нас было двенадцать, но год за годом, один за одним, люди отсекались от нашего общества и на итог в строю осталось лишь наше трио.

Мы не сокрушались о бесцельно прошедших днях. Все эти годы мы были счастливы. Лишь теперь, когда осознание пиздеца подкралось слишком близко, мы притормозили. Смотреть через вымытое окно на собственную неприспособленность к жизни было нестерпимо больно. Жорик нуждался в особенно серьезной помощи, но дальше обсуждения беды мы никогда не заходили.

Ни я, ни Нина не догадывались, каким путем Жорик зарабатывал на жизнь, и от этого незнания связывали его регулярные выезды в неизвестном направлении с махинациями. Одно время мы считали его кладмэном, но после продолжительных расспросов подозрения отпали. Жорик был не пригоден для криминала, разве что страдал легкой клептоманией и зачастую прихватывал в магазине банку пива или фисташки.

Нина успокоилась. Мы вместе приготовили салат, протопили баню. Когда я вошел в комнату, Жорик ворочался во сне и громко стонал. Шел я крайне аккуратно, чтобы хруст старого паркета не оборвал чуткий сон пьяного друга. Моя осторожность не помогла, Жорик резко сел на кровати и уставился в одну точку широко открытыми глазами.

Если он выпивал больше двух литров пива или бутылку вина, глаза у Жорика разъезжались по разным сторонам, как он сам говорил, «левый – на Кавказ, правый – на вас». Так было и сейчас, поэтому я не знал наверняка: смотрел ли он на меня или нет. Жорик завернулся в одеяло, прислонился к печке, и на глазах его навернулись блаженные слезы.

В том момент я понял, что он сам себе невыносим и оставил его в одиночестве.

Глава 4. Организм

Скорый пригородный поезд вернул нас домой. На звонки и сообщения в последние дни я отвечал крайне неохотно, часто их игнорировал. Мне нравилось ненадолго пропадать. Купить покой, исчезнуть из поля зрения любых людей, будь то назойливые коллеги или любимые родственники.

Узнав, где я и с кем, Мама напряглась. Хоть моя семья и любила Жорика с детства, в последние годы их отношение к нему поменялось. Теперь они видели его пропащим человеком и настороженно относились к нашему общению.

Нина, добрая душа, накормила нас поздним завтраком. В меня поместились и омлет, и йогурт, и тосты. Кухня в ее квартире была обшита дощечками из липы, стол был тоже деревянным, скорее всего, из ольхи, и окружали его не только стулья, но и угловой кожаный диван. Интерьер походил на предбанник. Всякий раз находясь здесь, я представлял, что вот-вот доем, допью, переоденусь в плавки и шлепанцы, возьму полотенце и зайду в парилку.

Бедная Нина согнулась над раковиной. Она оттирала сковороду от масла после омлета и жареного хлеба. Нина смотрелась по-взрослому угрюмой. Она погрузилась в транс, в котором выполняла монотонные движения с бесчувственным лицом. Бывал я на конвейерах. Работавшие там люди напомнили мне Нину в эти минуты. Она по одному и тому же алгоритму мыла каждую чашечку и тарелку, протирала ее полотенцем и неглядя ставила на полку.

Наблюдая за ее занятием, я почувствовал себя неблагодарным упырем. Зная, что на ее ладони два свежих ожога, я допустил ее к химозному мыльному раствору. Пока она мыла посуду, два похмельных мужика – возлюбленный и друг, важно курили за вылизанным столом и обсуждали последний альбом Мака деМарко. Вот же дерьмо. Не договорив о музыке, я подскочил к Нине и отобрал у нее губку.

После завтрака Жорик просветлел. Он возбужденно рассказывал о видеокамере, которую хотел подарить себе на день рождения. Двоюродный брат Жорика был оператором. До того, как он эмигрировал в Таллин, они часто снимали любительские короткометражки вместе.