Хворь

Ночами Ева подрабатывала графиком и потому выглядела этой ночью свежей. Она недавно поела, вся квартирка-студия была пропитана запахом кофе, в сковороде я обнаружил остатки овощной смеси.

Может, она была под синтетикой, а я слишком пьяный, чтобы раскусить ее состояние.

В фотографии я особенно не всматривался. Какая она, эта Ева, – я и понятия не имел. Ева оказалась девушкой невысокой, пышногрудой, с идеально выщипанными бровями и нарощенными ресницами. Ресницы выглядели комично, и на языке вертелась колкость, но даже будучи пьяным, я сдержался. В моменты знакомства я всегда галантен и робок.

Вокруг меня бегал неугомонный пес. Оранжевый померанский шпиц. Ничего не спрашивая, я утолил сушняк проточной водой, скурил еще полсигареты и затушил ее в пепельницу в форме женской груди. Ева шутила невпопад, я смущался, и мы поцеловались.

Стихла финишная судорога, я слизал испарину с шеи Евы, уткнулся носом в ее затылок и зажмурился, пытаясь затеряться в копне растрепанных волос. Жадно, но медленно, я выхватывал ртом воздух, восстанавливал сбитое сексом дыхание. Едкий аромат размякнувшего, жаркого девичьего тела усиливал соленый привкус слез, скатившихся до моих губ.

Губы дрожали, я телепортировался в душевую, все еще задыхался, слушал, как сердце билось о слабые ребра. Попеременно обливал себя то кипятком, то ледяной водой. Наспех прошелся застиранным махровым полотенцем по груди и паху, вернулся в спальню.

Из открытого нараспашку окна дул ветер, он мгновенно довел до озноба мое, и без того дрожащее, тело.

Запаха не стало. Гудели автомобили, на дорогах складывались первые пробки. Каждый звук улицы раздражал, я прикрыл окно и сомкнул глаза. По ту сторону век черное полотно плавно рассеивалось и появлялись силуэты Боткинских бараков.

Это было прошлой осенью, кажется, первой или последней ночью сентября. Так уж мне запомнилось. Окруженный пьяницами и иными несчастными, я в полудреме срался в железную кастрюлю, расфасовывал собственное дерьмо по баночкам, и, занеимением туалетной бумаги, прилюдно подмывался ладошкой у единственной на этаже раковины.

В стенах больницы, так же, как и здесь, было холодно и отсутствовал запах. Почему в царстве дерьма отсутствовал запах – я не знал.

Чувствовал я себя так же нелепо, как и сейчас, но тогда я сидел на очке перед нагло курящим медбратом, отстраненным от происходящего вокруг него, а сейчас стоял у подножья кровати и слушал сопение, исходящее от едва знакомой мне головы.

В шесть часов утра меня выкрала из палаты Эмма, я неделю питался сухарями и пюре, не мог опорожниться и проклинал выпивку. Теперь никто не предлагал мне сухарей и пюре. Меня было некому выкрасть, да и неоткуда.

Сон меня не брал. Я тихонько приподнялся на матрасе и наклонился к голове Евы. Рассматривал ее слегка отвисшую челюсть, чувствовал исходящее изо рта зловоние органов. Ее нутро пахло уже иначе, чем мне казалось двумя часами ранее. Шмон воспаленного желудка на начальной стадии гастрита всегда приводил меня в восторг. Это был живой, человеческий запах.

Примитивный цикл повторялся снова и снова: взять, войти, повернуть, перевернуть, согнуть, шлепнуть, выйти, войти, и так далее. Пока ее лоно не станет фаршем, а мой хрен не отсохнет. Пока кто-нибудь из вас не вырубится с нелепо отвисшей челюстью, слюнявыми щеками и гастритной вонью.

Затем я скидывал осточертевший груз из разбухших яиц на живот, спину, в рот или куда придется. Привычно отвечал молчанием на неуемную болтовню, смотрел в потолок, окно, экран телефона, бутылку недопитого вина, раскрытый комод, большой палец правой ноги, куда угодно, кроме ее глаз.

Даже на перекуре стояла тишина. Сознание никак не могло пришвартоваться и болталось в известных широтах между вожделением и сожалением. Я заливался водой и бормотал под нос бранные мантры, якобы защищающие организм от заблёва ее розового ковра.

Зеркал мне лучше избегать. Сквозь пелену из алых сосудов я увидел дрыгающегося на провинциальной дискотеке подростка с блондинистым скальпом. Меня кошмарил собственный облик. Отечная рожа, потрескавшиеся губы, экземы на руках, провалившаяся грудина.

Всякий раз отражение напоминало мне о том, как стремительно я шагал к участи бича. Под руки с прокисшими друзьями-алкоголиками и безработицей. Если всматриваться, то я выглядел намного старше своих лет, да и чувствовал себя намного старше своих лет, а ведь еще вчера я виновато спрашивал у матери разрешения вернуться домой после полуночи.

Приступ самоедства заканчивался в постели. Нагота вновь одаряла меня слепотой, и я отдавался во власть гениталиям. К сожалению, ремиссия прекращалась с каждым приходом оргазма, и мои терзания начинались заново.

Последний раз я кончил в рот, слушая из динамика ее айфона Мэззи Стар. На финальных титрах я даже не оторвался от окна, через которое разглядывал бурную жизнь рабочего квартала. Вспомнилась одна сальность, связанная с этими краями. Где-то в округе я трахался на детской площадке. Потом вспомнил секс на перроне Витебского вокзала, футбольной трибуне, улице Рубинштейна, в трамвае на полном ходу.

Окно вело во двор, двор – к карликовым полуразрушенным домиками. К лысым стенам с одинокими прорубленными окнами, к разрушенным аркам. К бесполезным столбикам, походившим на надгробия чрезмерно насолившим миру людям.

Медсестры скучковались под навесом и курили. Они смуеялись над моим бордовым пиджаком. Или надо мной, понятия не имею.

Спину кололи мурашки и ноги словно окаменели. Стояла жара, а мне было по-прежнему холодно. От интоксикации не убежишь.

Разумеется, за год моего отсутствия ничьи руки до разрушенных временем бараков так и не добрались. Но ничего страшного, здесь было и так замечательно: кусты сирени и густая черемуха, сестры в белых, выглаженных халатах. Мне хотелось бы поговорить с ними. Многие боятся врачей, а мне их деловитая походка внушала доверие. Но рассказать о том, как мне паршиво, так и не удавалось. Они были слишком заняты работой. Тревожить их я не посмел.

Под действием похмельного сидра я расплылся по скамейке. Ее спрятали за цветущим деревом, рядом с которым я будто бы и сам расцветал.

Глава 5. Хворь

За минувшие сутки я ни разу не поел. Неподалеку от дома загнивала кофейня «Ласточка», где я часто завтракал. Знакомый официант поставил передо мной пиалу с овсянкой. Час близился к обеденному, поэтому каша была единственным, что осталось в утреннем меню.

Все сырники уже сожрали, омлет закончился, круассанов с джемом тоже не было. Овсяную кашу я не терпел. Даже попросил официанта взбить пару-тройку яиц, залить это месиво молоком и вылить на раскаленную сковороду. Он принес с кухни извинения и отказ.