…И было детство

Была у Федьки одна тайная мечта – доказать невиновность деда, самому во всем разобраться, а потому целыми днями, когда был свободен, просиживал он в университетской библиотеке, искал факты, выписывал что-то в тетрадь. Эта работа отнимала много сил, но концы с концами никак не сходились, и в какой-то момент Федька вдруг со всей ясностью ощутил, что книги лгут или замалчивают факты. Все концы были кем-то умело и ловко спрятаны, и Федька понял, что правды ему не найти. Теперь, больше по привычке, он шел в библиотеку, набирал книг и долго сидел, бессмысленно глядя в окно.

В один из таких вечеров, он познакомился с Игорем Сергеевичем и после нескольких прогулок по Васильевскому радостно принял его приглашение участвовать в домашнем семинаре. В образовавшейся компании Федька выбрал себе роль некоего мушкетера, готового в любую минуту прийти на помощь. Он корил себя за то, что не остался в тот злополучный вечер у отца Николая, не оказался на месте Арсения. Но более его занимало другое: расходились обычно по одному или группами с примерным интервалом в десять минут, выстрел он услышал, подходя к южным воротам парка, и шли они, с Диной Алексеевной и Верочкой, не торопясь.

Четырехлетняя исследовательская работа в библиотеке сделала Федора жестким аналитиком, и еще в вечер происшествия он понял, что у батюшки, кроме Арсения, должен был еще кто-то оставаться. Кто-то из своих, но кто? Федор пытался задавать друзьям отдельные вопросы, но Павел Артемьевич, или просто Артемьич – старик-историк – резко отчитал его за подобное самоуправство, к нему присоединился Игорь Сергеевич, и Федька вынужден был сдаться. Рация вновь натолкнула его на прерванные размышления.

Верочка что-то тихонько напевала себе под нос и, подставляя ладонь, радостно ловила маленькие прозрачные снежинки. Она легко ступала по размокшей дороге, словно пританцовывала на ходу, и, по-детски улыбаясь, глядела на сумрачный безмолвный лес. Ей хотелось смеяться, плясать или быстро побежать вперед и первой оказаться на месте. Еще она с трудом сдерживалась, чтобы не крикнуть этому острову: «Мы с тобой обязательно подружимся», – и не страшили ее никакие трудности, ничто не могло омрачить радостного ощущения бытия, в котором находилась она вот уже больше месяца.

Будучи по характеру деликатной и осторожной, Верочка никому не поведала о своем новом состоянии, но сама за прошедший месяц окончательно разобралась в себе – сомнений не оставалось, она была влюблена. Все две недели, предшествовавшие отъезду: вызовы в деканат, отчисление из Академии художеств, слезы матери, мрачное, подавленное состояние старшей сестры Любы, скоропалительные сборы – ничто не затронуло душу Верочки, не помешало ей думать о главном. Главное заключалось в том, что они ехали на остров почти на целый год, что Федя ехал вместе с ними, что им предстоит совместная жизнь и работа. Правда, Федор, как и все прочие, ничего не знал о Верочкиных чувствах, но это было неважно – впереди уйма времени! Она обязательно попросится работать на реставрации рядом с Федей и тогда… Верочка плохо представляла себе, что же будет тогда, но об этом как-то не думалось.

Люба натерла ногу и села на край подводы. Верочка усмехнулась, между сестрами не было ни привязанности, ни дружбы. Сестры-погодки не походили друг на друга так, как могут быть непохожи юная лань и видавшая виды сова.

Люба всегда ныла и жаловалась, окружающий мир раздражал ее, перед ней все были виноваты, у нее часто просили прощения. Еще она много и серьезно занималась, была на хорошем счету везде, где бы ни училась, начиная с детского сада, любила вкусно поесть, и у нее никогда не хватало ни сил, ни времени на домашнюю работу. Она считала себя созданной для высокой науки, мечтала о головокружительной карьере и отчисление с искусствоведческого восприняла как крушение всей жизни. Вынужденная смена продуманной и хорошо отлаженной программы выбила ее из колеи настолько, что она даже заболела, и уж никак не могла разделять непонятную радость и веселье младшей сестры.

И Верочка и мать в последнее время очень раздражали ее: они жили какой-то непонятной жизнью, ходили на свои дурацкие собрания, притаскивали в дом опасную литературу, ни капли не заботясь о ней, Любе. А ведь ей предстояло подняться высоко по иерархической лестнице, стать, может быть, ректором родной академии и, если повезет, перебраться в Москву.

Все рухнуло в одночасье, и напрасно она пыталась объяснить в деканате, а потом и в Большом доме, что никакого отношения к делам матери и сестры не имеет, что осуждает их и готова публично заклеймить их действия позором – ей никто не поверил! Теперь придется прозябать на этом острове, и прощай, намеченная жизнь! Правда, Любочка набрала с собой большое количество книг и решила, что ни за что не станет работать вместе со всеми, а будет заниматься, но это служило плохим утешением.

Подводу трясло, и Любочка почти с ненавистью смотрела на свою жизнерадостную младшую сестру, о чем-то весело щебетавшую с Костей.

Проснулась Люська, и подводы остановили, все кинулись к ней, и Дина Алексеевна, бережно подняв на руки девочку, вдруг прижала ее к себе и заплакала. Решено было сделать привал. У Катерины и у Артемьича в термосах сохранился чай, и напоили сначала детей, а потом разделили остатки. Костя обнаружил совсем рядом источник с прозрачной, голубоватой водой. Все стали набирать воду, кто-то сделал предположение, что эта вода – святая. Когда снег пошел сильнее, уже успели отдохнуть и двинулись дальше.

Остаток пути прошел более весело, люди оживились, переговаривались между собой. Федька подошел к Борюсику и стараясь, чтобы его никто не слышал, произнес задумчиво:

– И с чего это музею вдруг понадобилось снабжать нас техникой, не могу понять.

Борис Петрович вздрогнул от неожиданного вопроса, не зная, что ответить, но его выручила Татьяна.

– Смотрите, смотрите! – кричала она, указывая рукой вперед. – Башенка! Мы пришли!

Глава 3 Поселок

У Люськи даже закружилась голова от восторга: огромная лестница вела вверх, в самое небо, и где-то там, за полуоблетевшими кронами деревьев, виднелись прозрачные купола.

– Вот он, Люсенька, монастырь, – говорила между тем крестная. – Запомни свое первое впечатление, оно всегда самое верное, и как бы потом ни сложилось, – крестная тяжело вздохнула, – всегда неси его вот здесь, – и Татьяна дотронулась рукой до Люськиной груди.

Ох, как она была права! Энтузиазм покинул даже самых больших оптимистов, когда, тяжело дыша и причитая на каждом шагу, одноногий инвалид, от которого крепко несло самогонкой, отпер ржавый «амбарный» замок и впустил путников в один из бывших монашеских корпусов. Первое, что бросилось в глаза прибывшим – нецензурная брань и фривольные рисунки, которыми щедро были разукрашены стены всех помещений от пола до потолка. Эти цветовые пятна были единственными, все остальное – голый кирпич, обвалившиеся перекрытия, прогнившие доски полов. Дело в том, что до Великой Отечественной войны в монастыре размещалась школа боцманов с ротой шестнадцати-восемнадцатилетних юнг, овладевавших здесь азами мореходного искусства. Советская закваска сделала свое дело, и молодые люди щедро одарили монастырское здание собственной наскальной живописью. Писали, видимо, имевшейся в большом количестве масляной краской, ни в чем не ограничивая фантазию и молодой задор, но эта же краска во многих местах сохранила стены, не дала им разрушиться. Теперь перед новыми обитателями стояла одна из первоочередных задач – как-нибудь избавиться от назойливых изображений.

Вещи были занесены и аккуратно составлены в один угол, и женщины, возглавляемые Диной Алексеевной, принялись за уборку. Под руководством старшего из мальчиков – Андрея – Ваня и Сергей наломали и связали замечательные веники. Их работа была высоко оценена Артемьичем, и теперь, раскрасневшиеся и довольные, ребята требовали от старших новых заданий. Игорь Сергеевич собрал мужчин, и они, посовещавшись, ушли куда-то, а когда вернулись, у каждого в руках были большие охапки сена.

– Зачем это? – спросила Любочка.