И быть роду Рюриковичей

За стенкой юрты неистовствовала вьюга, пригоршнями швыряла снег, била по пологу. Если она не уймётся к утру, то заметёт всё, и тогда коням придётся пробиваться по грудь в снегу. Надо будет делать частые привалы, давать лошадям отдых...

Мысль возвратила Сурбея в юрту Мурзая. Тот говорил о русских красавицах, сладостно цокая.

— Две, две! — вслух произнёс Сурбей, соглашаясь с Мурзаем. — Бабы-уруски сладкие, и я приведу себе из Кия-города не одну молодую жену — все стройные, горячие, подобно необъезженным кобылицам...

И тут же Сурбей спрашивает сам себя: зачем старому Мурзаю молодые красавицы, если он не может поймать ногой стремя? Женщина нужна мужчине, когда он легко вскакивает в седло и твёрдо держит в руках саблю. Он, Сурбей, молод и не хочет понять Мурзая. Сурбей уверен: он никогда не будет немощным и старость не тронет его, как она обходила отца, хана Чагодая. До самой смерти он оставался бодрым, водил в набеги орду, и в юртах его жён всегда были молодые красавицы. Руки у отца были крепкие, и он легко вскакивал в седло, а когда умер, его младшие дети едва достигали колёсной чеки.

За юртой снова раздались голоса караульных, выкрики. «Значит, набежала волчья стая», — думает Сурбей и плотно кутается в шубу. Хан не любит зиму. Весной и летом степь живёт, дарит корм, а тело отдыхает от тяжёлой одежды. Сухие дороги зовут печенега обнажить саблю, ветры поют боевые и любовные песни, сопровождают воина в походе. Степь и ветер — это мать и отец печенега...

Зимняя ночь долгая и утомительная, а летняя — короткая и ласковая: не успел улечься, как уже утро. Из-за кромки земли выползает солнце, разбегается по степи. Через откинутый полог луч врывается в вежу, согревает, щекочет.

В весеннюю пору Сурбей каждое утро чувствует себя вновь народившимся, и к нему прибывает сила, а зимой откуда ей взяться?

Хан окликает караульного, и тот проскальзывает в юрту, а вслед за ним врывается снег. Сурбей морщится и велит подложить углей в жаровню. Из кожаного мешочка караульный достаёт горсть углей. Они горят низким синим пламенем, хан протягивает над жаровней ладони, и тепло медленно вползает в рукава тулупа. Сурбей согревается, и его клонит в сон. Он дремлет сидя. Сон его чуток, готов прерваться в любую секунду...

Едва забрезжил рассвет, Сурбей уже сидел на коне.

Приехав в Предславино, Олег, к своему огорчению, снова не застал Игоря: тот отправился на охоту. Великий князь нахмурился, принялся выговаривать тиуну, старому боярину Тальцу:

— Не жеребёнок-стригунок князь Игорь. Отец его, Рюрик, в такие годы города брал, а у него в голове одна охота. Как мыслит Русью управлять?

Боярин молча пожал плечами.

— То-то, Тальц, не ведаешь, и мне не знать.

Олег вышагивал по гриднице, иногда останавливался у отделанной изразцами печи, посматривал на огонь. Берёзовые дрова горели весело, дружно.

— Отчего сержусь я, Тальц: мне Киев покидать, Игорю вместо меня сидеть — как спокойным быть?

— Но ты сказывал, князь, Ратибора с ним оставляешь?

— Но всегда ли воевода с ним будет? Одна и надежда — остепенится, в разум войдёт. Как мыслишь?

Боярин не успел ответить: вошла Ольга. Олег подошёл к ней, поклонился:

— Князя Игоря браню, княгиня, за отлучки его частые.

Она вскинула голову:

— Я в поступках князя Игоря не вольна, великий князь.

— Садись, княгиня, — улыбнулся добро. — Знаю, что не вольна, к слову сказал, прости.

Боярин удалился, а Олег взял со столика небольшой коробок красного дерева, открыл его, и на чёрном бархате взыграли зелёные колты [117] с яхонтами и перстень с бирюзой. Протянул княгине:

— Прими, княгинюшка Ольгица, за то, что привечаешь меня, старого князя.

Засмущалась Ольга, потупилась:

— Достойна ли?

— Тебе, княгинюшка, нет цены!

117

Колты — серьги, подвески.

— Спасибо, великий князь, за счастье, каким одариваешь меня. Колты и перстень всегда о тебе напоминать будут.

Олег промолчал. Княгиня поднялась:

— Пойду стряпух торопить, ино голодом уморю тебя, князь Олег.

— Только-то? — усмехнулся.

Ольга подняла на него глаза и враз поняла, что не досказал князь. Зарделась:

— Такое, князь Олег, словами не вымолвишь.

ГЛАВА 3

Кудесник. Посольство в Болгарию. Царь Симеон. Болезнь Олега. Чего возалкал Перун! Искушение. Сон великого князя. Игорь в Новгороде. На перевозе. И пошла Русь на ромеев...

На капище снег утоптан плотно, а у ног Перуна жертвенный огонь оголил землю. Ветер обдувал языческого идола, облизывал медноголовое чудище. Кричало и граяло воронье, привыкшее терзать остатки жертвоприношений.

Олег явился к Перуну, когда на капище, кроме двух волхвов, никого не было. Они уложили на хворост поленья, высекли искру в сухой мох, и вот уже пламя лизнуло хворост. Но князю были нужны не эти волхвы, он ждал верховного жреца.

Повернувшись к Днепру, Олег смотрел, как на Подоле суетится люд. Вдоль всего берега, сколько видит глаз, вросли в лёд присыпанные снегом ладьи, и только темнеют их просмолённые борта. У причалов пустынно, никого нет и на гостевых дворах, и лишь у закрытых ворот топчутся караульные. В гостевых дворах жизнь начнётся с весны, когда потянутся купеческие караваны.

Олега оторвал от мыслей хриплый голос за спиной:

— Что привело тебя к Перуну, князь?

Обернулся Олег. Перед ним стоял седой старик с белой бородой и нависшими бровями, из-под которых выглядывали колючие глазки.

— Ты спустился с Горы и поднялся на капище, терзаемый сомнениями.

— Я ждал тебя, верховный жрец Ведун.

— Ты редко навещаешь Перуна, князь, но мне твоя душа ведома: она мечется между Вотаном и Перуном в поисках истины, ты не знаешь, в чём и где твоя вера. Но человек не может сидеть сразу на двух скамьях, а всадник — в двух сёдлах.

— Ты кудесник, Ведун, и много прожил, кто поспорит с тобой в ясновидении! Ты винишь меня в редком посещении капища, но разве я недостаточно приношу Перуну жертв? Вотаном меня попрекаешь? Да, Вотан у меня от рождения, но я Перуна принял.

— Кровь твоих жертвенных быков льётся на огонь, орошает ноги Перуну, но ты этого не зришь, князь.

— Не очами поклоняюсь, делом. Если Перуну требуются ещё жертвы, я принесу их.

— Хорошо, но чего ты ждёшь от меня?

Олег заглядывал в глубоко запрятанные глазки главного жреца и думал, что этого старика слушается весь киевский люд и даже власть великого князя киевского зависит от того, что говорят о нём здесь, на капище.