И быть роду Рюриковичей

Хриплый голос кудесника вернул его к продолжению разговора:

— Сейчас, князь, ты думаешь не о Перуне, а обо мне.

Олег покачал головой: прозорлив волхв, потому и кудесником слывёт. Однако Ведун ждал от него ответа, и князь сказал:

— Ты мысли мои познал, старик, и тебе ведомо, что собрался я войной на Царьград. Хочу слышать, что ждёт меня.

Насупился верховный жрец, долго молчал. Но вот заговорил:

— Не всё, что знают боги, известно волхвам, великий князь. Но ты задумал угодное Перуну, ибо ромеи не признают наших богов, не поклоняются им и за то должны понести наказание. Ты будешь им карой, посланной небом.

— Но ты, Ведун, спроси у богов, каким будет мой поход. Сулит ли он удачу?

Волхв поднял брови:

— Я поговорю с Перуном.

— Я буду ждать, а пока пусть волхвы отправятся к пастухам, которые стерегут мои стада, и выберут в жертву того быка, какой им приглянется.

Кудесник усмехнулся краем рта, потеребил бороду:

— Не им ты, князь, жертвуешь — Перуну.

— Пусть будет так.

Протоптанной тропинкой Олег удалился с капища.

Верховный жрец появился в княжьих палатах на третий день. Он шёл медленно, постукивая высоким посохом. Ему уступали дорогу, кланялись. Олег поднялся, шагнул навстречу, спросил:

— Ты говорил с Перуном?

— Да, великий князь. После того как принесли ему твою жертву, он открылся мне.

— Что же ответил Перун?

— Он не стал говорить о твоём замысле.

— Но почему? Разве я дал ему малую жертву?

— Нет, Перун строг. Он спрашивал, почему ты, великий князь, не изгонишь из своих хором ту, которая поклоняется Богу ромеев?

Олег удивился:

— О ком ведёшь речь, кудесник?

— Разве тебе неведомо? Перун говорил о служанке княгини, она ромейка, и вера у неё греческая.

— Ты забываешь, старик, та ромейка Анна никогда не принадлежала к нашей вере. Разве может Перун наказывать человека, если он поклоняется тому Богу, какой дан ему с рождением?

Главный жрец пристукнул посохом:

— Гад, вползший в жилище, ужалит хозяина.

— Гречанка была рабыней моей жены, теперь она принадлежит молодой княгине.

— Разве тебе мало смерти твоей жены? Ты станешь ждать, когда змея ужалит Ольгу?

— Но убивший Ладу не ромей — хазарин поднял на неё руку. Тебе ли этого не знать! Кто посмеет ужалить молодую княгиню?

— Не одним ножом убивают. Можно смертельно ранить душу. Перун говорит: гречанка посеет в душе молодой княгини семена неверия. Чем убедишь меня, что они не дадут всхода?

— Чего требует Перун?

— Удали ромейку, и ты сотворишь благое.

— Но прежде, старик, я спрошу о том у княгини. Одно знай: не подбивай толпу на гречанку, как это сделал ты, направив люд на Евсея. Гречанка будет жить в Предславине, пока того захочет княгиня Ольга.

— Ты нанёс обиду Перуну, а он этого не прощает!

Главный жрец поднял посох, но Олег перехватил его руку, спросил гневно:

— Крови человеческой просишь для Перуна?

— Но разве не приносили варяги такую жертву своему богу Торе?

— То было.

— Когда, великий князь, ты пойдёшь на Царьград, разве не будет крови?

— Вражеской!

— Тот, кто не поклоняется Перуну, тоже враг. Олег положил тяжёлую руку на плечо главному жрецу, сказал предостерегающе:

— Помни, кудесник, я признал Перуна, но никогда не соглашусь нанести обиду княгине Ольге.

По первопутку выбралось из Киева посольство к болгарскому царю Симеону и направилось на Буг. День выдался солнечный и чистый. Снег лёг по всей русской земле. Он искрился до боли в глазах. Ивашка любил такую зиму, когда в детстве выскакивал из отцовского дома, мял пушистый снег и натирал им лицо до красноты, до ожога. А потом мать кормила его горячими шанежками и поила парным молоком, на что отец, Доброгост, посмеивался: «Он у тебя, мать, кровь с молоком, дерево из земли с корнями вырвет».

Однако мать не унималась и продолжала своё...

Конь под Ивашкой рысил, и в такт ёкала у коня селезёнка. Десяток гридней сопровождал посольский поезд. Воевода Никифор лежал в санной кибитке, временами поглядывал в оконце. Позади катило несколько саней с поклажей. Оглянулся Ивашка — Киева уже не видно, даже дымы исчезли. Зорька, провожая, попрекнула: «Отчего за гридня замуж шла, эвон больше в отъезде, чем дома».

«И то так», — мысленно соглашался Ивашка. Вот и ныне: добро, коли к середине зимы воротится...

Неморёные кони бежали легко, отбрасывая копытами снег. Ивашка поправил меховую рукавицу, посмотрел из-под ладони на дальний лес. Он отливал синевой и гривами тянулся так далеко, что и глаз не хватало. Миновали деревню в две избы с постройками, копёнками сена, присыпанными снегом, с дворами и огородами, обнесёнными жердями от зверя, чтоб не озоровал. И деревня, и всё вокруг будто нежилое, только дымы напоминали, что там есть люди. Ивашка представил себе, что сейчас в избах жарко натоплено, на полатях сидят малые дети, хозяин тачает сапоги или плетёт лапти, а хозяйка хлопочет у огня.

Сыт Ивашка, но с охотой похлебал бы свежих обжигающих щец. Теперь только тогда отведает, когда домой воротится. И он подумал о том, как Зорька поставит перед ним миску, а от неё валит пар и пахнет духмяно разваренной, разомлевшей капустой. Подаст Зорька ложку и хлеб, усядется напротив и, подперев щёку ладошкой, станет смотреть, как Ивашка ест. Глазеть по-доброму, как когда-то смотрела на него мать.

В Предславине они сидели за обеденной трапезой втроём, и Олегу вспомнился разговор с волхвом. Княгиня ответила резко:

— В рабах и рабынях своих я одна вольна — не так ли, великий князь?

— Анна твоя, и никто не посмеет взять её у тебя, княгиня.

Но тут вмешался Игорь.

— К чему перечить волхвам? — подал он голос. — Выдай им Анну, она веры иной, греческой. Чего требует волхв, того хотят боги, Перун.

Ольга недовольно поморщилась:

— Но её вера не в колдовстве, а в любви к человеку, князь Игорь.

Олег с любопытством посмотрел на молодую княгиню: такой он её видел впервые.