И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся

Всю вторую половину 30-х Пастернак подвергался нападкам прессы. Суть критики выразил Александр Фадеев в 1937 году на писательском пленуме, посвященном столетию гибели Пушкина. «Возьмем Пастернака… – декларировал Фадеев. – Я думаю, что он просто находится в каком-то странном положении. Я не знаю, сам ли он до этого додумался или есть какая-то тень старых дев, которые на него дуют и раздувают это его представление, но, очевидно, он считает, что надо стоять особняком к общему движению народа вперед. И он “играет” в какое-то свое “особое мнение”. Занимает какую-то будто бы “самостоятельную” позицию, ставит себя отдельно от всех. Может быть, в этом, по его мнению, состоит продолжение пушкинских традиций? Может быть, семь старых дев стоят и дуют на него: “Смотри, вокруг тебя все маленькие, а ты вроде Пушкина – большой и самостоятельный, – он ничего не боялся, писал то, что считал нужным, целесообразным. Так и ты живи!”»

Пастернаку в ответ пришлось оправдываться и доказывать свою лояльность стране и партии. И в том же 37-м Пастернак вновь продемонстрировал свое особое мнение, отказавшись поставить подпись под обращением писателей с требованием расстрелять Тухачевского и Якира, руководителей Красной армии. Удивительно, что и этот демарш Пастернаку простили, не арестовали, не завели на него дело, а просто перестали печатать. Что оставалось делать? Пастернак взялся за переводы. Кто-то из сатириков пошутил:

Живи, Шекспир! Ты ПастернакомПереведен – и даже с гаком!

Но травля Бориса Леонидовича продолжалась. Алексей Сурков в газете «Культура и жизнь» упрекнул Пастернака в «скудости духовных запросов», в неспособности «породить большую поэзию».

Ну а после войны началась вакханалия с романом «Доктор Живаго». Роман был напечатан на Западе, и 23 декабря 1958 года Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе. И тут поднялась настоящая буря неприятия и ненависти (и зависти?!): как посмел издать книгу на тлетворном Западе – изменник, «литературный сорняк» и прочая брань. Нашлись с избытком и голоса народа: «Я Пастернака не читал, но считаю…». И что самое прискорбное, высказывание коллег по писательскому цеху с требованием изгнать Пастернака из советской страны немедленно вон – «Мы не хотим дышать с Пастернаком одним воздухом» (Борис Полевой, настоящий человек).

Пастернак был вынужден отказаться от Нобелевской премии, и ему милостиво разрешили остаться на родине. Поэт был растерян:

Я пропал, как зверь в загоне.Где-то люди, воля, свет,А за мною шум погони,Мне наружу хода нет……Что же сделал я за пакость,Я, убийца и злодей?Я весь мир заставил плакатьНад красой земли моей.

Оголтелая травля привела к скоротечной болезни Пастернака. Он скончался 30 мая 1960 года на 71-м году жизни. «Литературная газета» скупо сообщила о смерти «члена Литфонда», без указания места и даты похорон. Александр Галич откликнулся на кончину великого поэта гневной песней:

Разобрали венки на веники,На полчасика погрустнели…Как гордимся мы, современники,Что он умер в своей постели……Ведь не в тюрьму и не в Сучан,Не к «высшей мере»…

А далее в свой текст Галич вставил пастернаковские строки:

Мело, мело по всей земле, во все пределы,Свеча горела на столе, свеча горела…

И в заключение:

…Вот и смолкли клевета и споры,Словно взят у вечности отгул…А над гробом встали мародерыИ несут почетный…Ка-ра-ул!

На этом завершаем короткий рассказ о сверкающем таланте Бориса Пастернака. Ему довелось жить, творить и выживать в особое время. В «милое тысячелетье на дворе», если перефразировать его знаменитые строки.

Пора поставить точку. Как считал Исаак Бабель, «никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя».

Бабель в сумерках века

Ну а теперь Исаак Бабель. Он был на три с половиной года моложе Пастернака (Пастернак родился 10 февраля 1890 года, а Бабель – 13 июля 1894-го).

Начало его биографии:

«Родился… в Одессе, на Молдаванке, сын торговца. По настоянию отца изучал 16 лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое училище имени императора Николая II. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку пить в погребах дешевое бессарабское вино…»

Читать Бабеля – истинное наслаждение. Это пир для гурманов стиля, праздник для книгочеев – до того поразительно богатство его речевой культуры, его откровенная и ароматная стилизация под библейский слог. Сам Бабель возмущался своими собратьями по перу, которые были равнодушны к слову: «Я бы штрафовал таких писателей за каждое банальное слово!»

Как точно определил Бабеля литературовед Марк Слоним: «Он и в революцию пришел болезненным интеллигентом-се-митом, несшим в душе горечь гонимых поколений и отраву безнадежности и иронии.

Он и описал не взрывы революционной энергии, не взлеты и мечты революции, а ее кровь и грязь: каинову печать ее обыденного ужаса, нелепую фантастику ее борьбы. Он всегда лучше описывал отступления и военные неудачи, чем победы…»

Читатели восторгались его вещами, а официальная критика утверждала, что в его писаниях – «небылица, грязь, ложь, вонюче-бабье-бабелевские пикантности».

Писать Бабель начал рано и первый рассказ написал по-французски. Талант Бабеля отметил Максим Горький и посоветовал юному дарованию отправиться «в люди». «В людях» Бабель провел семь лет: был солдатом, служащим (в том числе и в ЧК!), рабочим, корреспондентом разных газет.

В 1924 году появился первый рассказ из серии «Конармия». «Конармия» – это целый материк слез и страданий простых людей: «Мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где сладкая революция?..» Предводитель Первой конной Семен Буденный был возмущен повествованием Бабеля, усмотрел в нем клевету на доблестных бойцов своей армии (а среди них было много откровенных громил и садистов) и окрестил его «бабизмом», «сверхнахальной бабелевской клеветой».

После «Конармии» Бабель прославился «Одесскими рассказами». Помните, как старая родоначальница слободских бандитов громко свистнула, что даже соседи покачнулись, а Беня Крик сказал: «Маня, вы не на работе, холоднокровнее, Маня…»?

Не все приняли «Одесские рассказы»: кто-то хвалил, кто-то ругал, но не критика задевала Бабеля, а часто встречаемые проявления антисемитизма в стране. Как-то в разговоре с Паустовским Бабель взволнованно сказал:

– Я не выбираю себе национальность. Я еврей, жид. Временами мне кажется, что я могу понять все. Но одного никогда не пойму – причину той черной подлости, которую так скучно зовут антисемитизмом.

Писал Бабель медленно, скрупулезно, как ювелир, граня свои алмазы, доводя их до бриллиантового блеска. Внешностью Исаак Эммануилович не впечатлял: «Это была фигура приземленная, – вспоминал Лев Славин, – прозаическая, не связанная с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике. У него была большая лобастая голова, немного втянутые плечи, голова кабинетного ученого. Не любил давать интервью. Однажды на вопрос о своих ближайших планах ответил, как отрезал: «Хочу купить козу».