И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся

Некоторые литературоведы считают, что революция поманила Россию к смерти (в марте 1918 года Пильняк признавался: «…Манит полая вода к себе, манит земля к себе с высоты, с церковной колокольни, манит под поезд и с поезда». И это не могло не отразиться на прозе писателя. «Голый год» точно отразил дух распадающегося, разнуздавшегося времени.

В книге «Литература и революция» (1923) Лев Троцкий писал:

«Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Николай Тихонов и “Серапионовы братья”, Есенин с группой имажинистов, отчасти Клюев были бы невозможны – все вместе и каждый в отдельности – без революции. Они это сами знают и не отрицают этого… Они не художники пролетарской революции, а ее художественные попутчики… Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?..»

Да, Пильняк был всего лишь попутчик и пытался шагать в ногу с новой властью, но при этом старался не слишком испачкаться прислуживанием ей. Когда осенью 1929 года Пильняка «громили «всем колхозом», один из погромщиков, Д. Горбов, отмечал: «Пильняк очень долго жонглировал такой ценностью, которой жонглировать нельзя. Он жонглировал званием советского писателя. Жонглировал и в конце концов его уронил. Он хотел стать над событиями…»

В 1922 году Пильняк одним из первых советских писателей посетил Германию. Туда он привез рукописи советских писателей для русских издательств. Эмиграция приветствовала Пильняка как представителя новых писателей, «родившихся в революции». Вернувшись в Россию, Пильняк писал:

«Я люблю русскую культуру – пусть нелепую – историю, ее самобытность, ее несуразность… ее тупички, – люблю нашу мусоргщину. Я был за границей, видел эмиграцию, видел туземщину. И я знаю, что русская революция – это то, где надо брать вместе все, и коммунизм, и эсеровщину, и монарховщину: все это главы русской революции – но главная глава – в России, в Москве…И еще: я хочу в революции быть историком, я хочу быть безразличным зрителем и всех любить, я выкинул всяческую политику. Мне чужд коммунизм…» (из письма 3 мая 1922 года).

В 1923 году Пильняк побывал в Англии, где убедился, как далеко ушла Европа, какой долгий путь предстоит пройти России, чтобы приобщиться к европейской цивилизации. И в связи с увиденным Пильняк все больше большевеет, и, очевидно, поэтому его спокойно посылают по всяким издательским делам за рубеж: в Грецию, Турцию, Китай, Японию, Америку и в другие страны. Пильняк много пишет, издает и при этом отмечает, что ему «выпала горькая слава быть человеком, который идет на рожон».

Запись из дневника Чуковского от 1933 года: «Был на лекции Пильняка 22/XI. Пильняк объявил по всему городу, что будет читать “Америка и Япония” Теперь, ввиду признания Америкой СССР, Америка тема жгучая, Япония тоже. Народу сбежалось множество, а он вышел на эстраду и стал рассказывать о Японии трюизмы, давно известные из газет: вулканы, землетрясения, кимоно, гейши, самураи. Публика негодовала… он не сказал ни слова об Америке…»

В романе «Машины и волки» Пильняк впал в некоторое романтическое преувеличение индустриальной мощи, ему казалось, что есть особая «машинная правда», которая позволит уйти «от той волчьей, суглинковой, дикой, мужичьей Руси и Расеи – к России и к миру, строгому, как дизель… Заменить машиной человека и так построить справедливость».

Увы, торжество техники не есть торжество человечности.

Пильняк, в отличие от многих советских писателей, поездил по белу свету и ясно видел положение вещей: что есть Запад, что есть Восток и что есть Россия, «огромная земля многих народов, ушедших в справедливость». По крайней мере, так ему хотелось думать – что Россия движется в сторону правды и справедливости.

В дневнике Корнея Чуковского можно прочитать: «Вчера был у Анненкова – он писал Пильняка. Пильняку лет 35, лицо длинное, немецкого колониста. Он трезв, но язык у него неповоротлив, как у пьяного. Когда говорит много, бормочет невнятно. Но глаза хитрые – и даже в пьяном виде, пронзительные. Он вообще жох… Со всякими кожаными куртками он шатается по разным “Бристолям”, – и они подписывают ему нужные бумажки. Он вообще чувствует себя победителем жизни – умнейшим и пройдошливейшим человеком…»

То, что легко удавалось Пильняку, никак не удавалось Корнею Ивановичу, отсюда и его едкий иронизм.

Пильняк был плодовитым писателем: был издан сначала шеститомник его произведений, а в 1929–1930 годы – собрание сочинений в 8 томах.

Но вернемся назад. 31 октября 1925 года в Солдатенковской (ныне Боткинской) больнице умер видный военачальник, председатель Реввоенсовета, нарком по военным и морским делам Михаил Фрунзе. Умер во время операции. Смерть не то по медицинским причинам, не то по политическим. В 1926-м Пильняк написал об этом «Повесть непогашенной луны», которая была опубликована в «Новом мире», и тираж номера был немедленно изъят из продажи и заменен новым тиражом, где вместо подозрительной луны Пильняка была помещена повесть малоизвестного автора «Стада аллаха». Повесть Пильняка была признана «злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии». Пильняка, соответственно, вывели из числа сотрудников «Нового мира», а заодно из «Красной нови» и «Звезды». Можно сказать, легко отделался.

Может быть, помогло официальное покаяние в том же «Новом мире», в котором Пильняк писал, что «ни единым помыслом не полагал, что я пишу злостную клевету. Сейчас я вижу, что мною допущены крупнейшие ошибки, не осознанные мною при написании». Выходит, наивно писал, не предполагая даже, о чем и куда целит?

1926-й не 1937-й: Пильняка простили. И разрешили ему печататься дальше. В 1929 году за границей вышла его другая повесть, «Красное дерево», переданная в Берлин официально по линии Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (БОКС), но это «Красное дерево» оказалось красной тряпкой для многих критиков автора, и на Пильняка обрушился вал ругани и брани.

Поучаствовал в травле и Владимир Маяковский (ну как же без него!): «Повесть о “Красном дереве” Бориса Пильняка (так, что ли?), впрочем, и другие повести и его и многих других не читал. К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое его считает Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов. В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене. Надо бросить беспредметное литературничанье. Надо покончить с безответственностью писателей…»

И в конце: «Кто создал в писателе уверенность в праве гениев на классовую экстерриториальность?»

Никаких выходов из зоны, призывал Маяковский. Только шагать в рядах «атакующего класса», как бы говорил Владимир Владимирович и через год пустил себе пулю в лоб.

Где и у кого искать защиту от яростных нападок на явление «пильняковщины»? Конечно, в Кремле и, разумеется, у товарища Сталина. И Пильняк пишет письмо вождю: «Иосиф Виссарионович, даю Вам честное слово всей моей писательской судьбы, что, если Вы поможете мне выехать за границу, я сторицей отработаю Ваше доверие. Я могу поехать за границу только революционным писателем. Я напишу нужную вещь».

Лично меня передергивает от такого письма, но у Пильняка, видимо, не было другого выхода. И чудо: Сталин отпустил раскаявшегося писателя.

«Нужные вещи» Пильняк начал писать с ходу: малохудожественный роман «Волга впадает в Каспийское море», одобрил приговор по «делу Промпартии» статьей в «Известиях» – «Слушайте приговор истории!». В ней он обратился ко всем сомневающимся и к тем, кто вяло аплодирует власти: «Интеллигенция, знайте, что бы ни было – будущее у социализма, будущее у СССР, будущее у нас!» И Пильняк бодро зашагал в марше со всеми громко ликующими.