«По временам я даже счастлив!» — сказал я доктору, который, бесстрастно осмотрев меня, дал мне понять, что я наивен. Наверно, было не спастись моим разрушенным зубам, и волоски поодиночке с моею гривой разминулись, а о трахее кавернозной разумнее всего молчать, сердечной мышце не терпелось предупредить меня о худшем, уже щитом дырявым стала моя нахмуренная печень, и что-то замышляли почки, меланхоличная простата и шаловливый мочеточник меня неспешно приближали к весьма научному концу. Но, твёрдо глядя на врача и не колеблясь ни минуты, я дал понять, что для пальпации, анализов и состраданий мы выберем другой момент, так, чтобы я в конечном счёте мог и любить, и быть любимым, — найти себе объект любви на месяц, или на неделю, или на предпоследний день. Учёный и печальный муж вперил в меня свой взор верблюда, разглядывающего луну, и гордо предпочёл забыть про мой развязный организм. С тех пор не знаю я, что делать: последовать ли предписанью и побыстрее умереть или спокойно жить на свете, как мне подсказывает тело? В сомненьях этих я не знаю, что предпочтительнее — думать или жевать в саду гвоздики?