И жили они долго и счастливо
Шрифт:
Собаки высунули морды из конуры во дворе, но голоса не подали и не попытались к ней подойти. За прошедший месяц они уяснили, что это бесполезно.
…Звонить Соколу не имело смысла, он был с Настей в больнице. Баюна не было в Конторе. Зато Василиса нашла в списке контактов номер Григория, заместителя Финиста. Ему и набрала, и сбивчиво объяснила, где они. Закончила разговор и снова попыталась растормошить Кощея. Но он все так же молчал и, кажется, не видел ее. Это пугало, но было что-то еще, что не давало ей покоя.
Тело Лешего на полу сильно
Она резко повернулась к Кощею, и одновременно с осознанием того, что она все же умерла, пришло еще одно. Мужчина перед ней больше не был колдуном. Она не чувствовала в нем ни крупицы силы.
Василиса вошла в дом, вернулась в гостиную, опустилась на диван. Ее знобило. Настя зря приехала. До этого удавалось нести свои чувства, свою боль ровно и аккуратно, будто воду в чаше, но Настя бросила в чашу камень, и теперь по воде шли круги, и она то и дело норовила выплеснуться наружу.
В доме было тихо и пусто. Василиса бросила взгляд на часы. Через час ей нужно было отнести Кощею ужин. Примерно в это же время стемнеет, а значит, можно будет убедиться, что охранные заговоры надежно защищают их, и ей нечего бояться.
Но этот час нужно было прожить.
Она легла на диван, подтянув колени к груди, потом, пытаясь спастись от озноба, натянула на себя лежащее тут же покрывало. Но все равно колотило. Тогда она закрыла глаза. Она просто полежит тихонечко, а потом все сделает…
***
Когда она приходила, он старался на нее не смотреть. Не был уверен в том, как среагирует на ее лицо.
Он чувствовал себя слишком слабым, слишком уязвимым, а она это видела.
Он вообще теперь был никем.
Даже имени и того у него не осталось. То, что дала ему мать, много сотен лет назад сгорело вместе с его родной деревней. То, что он дал себе сам, растаяло вместе с его силой. Он был неназван и его больше не было.
Минуты сливались в часы, часы в дни, он не замечал ни того, ни другого. Перстень на мизинце грел и грел, не переставая, но ему было все равно.
Мысли мелькали в голове неясными пятнами, иногда он пытался поймать хоть одну, рассмотреть, но они ускользали. Вместе с силой его покинул смысл. Для чего жить, если нет возможности чувствовать эту власть, если ты жальче букашки под ногами. Если ты снова посмешище, и любой может пнуть, и нет никакой возможности защитить себя. И если дрянное зеркало молчит в ответ на твое прикосновение, раз и навсегда отрезав путь в тот мир, что еще совсем недавно стоял перед тобой на коленях. Всегда только перед тобой…
Вся его жизнь оказалась результатом чьего-то спора, а потом и вовсе рухнула в одночасье. Так стоило ли продолжать весь этот фарс?
Возможно, он бы уже сумел определиться с планом самоубийства, если бы она так сильно не отвлекала его.
Вначале она пыталась с ним говорить. Пыталась его звать. Он выдыхал, когда дверь за ней закрывалась. Потом стала заходить только в часы приема пищи. Приносила тарелку с едой и забирала ту, что оставляла
до этого. Чаще всего почти полную. Несколько раз врывалась в его комнату во внеурочный час, кричала, плакала, просила сказать хоть слово… Он отворачивался и молчал. Ждал, когда уйдет.Он помнил, на что она похожа: на огонь в печи. Ему бы припасть, согреться, и возможно тогда стало бы легче, но он не мог, иначе бы уже не смог возненавидеть ее, а он все еще не решил, стоит ли это делать или нет.
Ему казалось, что ненависть — единственное, что еще способно наполнить его, а значит, спасти.
Он не позволял себе произносить ее имя.
Иногда ему хотелось ее убить. Это бы все сделало проще.
А порой закричать: беги отсюда.
Беги, что есть сил.
Я ведь вернул тебе жизнь, что еще ты от меня хочешь?!
Когда она приходила, он отворачивался к окну.
Он закрывал глаза.
Он искал внутри себя ответ на один единственный вопрос: почему он решил, что оно того стоило.
Но однажды она не пришла.
Кощей долго сидел у окна уже после того, как на город опустились сумерки. По вечерам перед ужином Василиса включала свет в его комнате, но на этот раз она не зашла, и никто не осветил ему комнату. Где-то в самой глубине заворочалось смутное беспокойство. Он постарался припомнить, когда в последний раз слышал какие-нибудь звуки в доме, и не смог. А ведь, кажется, кто-то приезжал сегодня, он слышал стук в калитку… А потом кто-то уезжал…
Но она ведь не могла уехать…
Кощей снова прислушался. Сейчас раздадутся шаги, и она войдет в комнату, будет что-то говорить, и можно будет снова сесть и погрузиться в пучину отчаяния. Но шаги так и не раздались. Дом хранил тишину, и эта тишина напугала его. Он встал — это простое действие теперь отнимало массу сил — и снова прислушался. Ничего. Сделал несколько неуверенных шагов в сторону выхода, разозлился на себя, рывком преодолел оставшееся расстояние и открыл дверь. Позволил себе отдышаться. Темнота коридора взглянула на него с немым укором. Нигде не горел свет.
Что за черт?
Кощей зашел в комнату к Василисе, но та была пуста. Пуст был и его кабинет. Тогда, цепляясь за перила, он спустился на первый этаж. Там тоже было темно и тихо.
Чувствуя, как нарастает страх, он заглянул в кухню. Пусто. Повернулся в сторону гостиной и сквозь открытые двери увидел ее. Сердце замерло на мгновение, а потом зашлось в исступлении — на улице горел фонарь, его свет освещал комнату, и его было достаточно, чтобы увидеть, что она лежит на диване, закрыв глаза, плед сполз вниз, кисть неудачно вывернута, русая коса растрепалась, будто не переплела с утра. Так быстро, как только мог, он дошел до нее и сел рядом с ней на колени. Присмотрелся.
И увидел, как вздымается грудь. Судорожно выдохнул от облегчения: на мгновение показалось — снова мертва.
Аккуратно развернул ее руку, подержал в ладони, убеждаясь, что она теплая, положил на диван.
Вокруг все еще было темно и тихо.
И он вдруг понял.
Василиса закрыла глаза, и стало темно. Она уснула, и стало тихо.
Он вспомнил.
Ученицу Яги. Девчонку с длинной косой, так смешно смущавшуюся в его присутствии. И ее слова о том, что она будет верна мужу. Как же они разозлили его — эти слова. Она собиралась держать клятву перед тем, кого отец навязал бы ей насильно, так почему Марья, пришедшая к нему по доброй воле, так легко предала его?