Игра по-крупному

– - Да ладно тебе, мать, -- морщился Николай Николаевич, -- угомонись. К участковому она вызовет... Будешь только парня позорить.
– - Он отирал рукой усы и подзывал сына.
– - Иди сюда. Вот смотри: он тебя бьет -- раз! А ты вот руку его хватаешь и -- раз! Понял?

– - Да...
– - говорил Степан, -- а если я ее сломаю? Вам же хуже будет, если меня в тюрьму посадят...

– - Тьфу ты, мать честная! В кого ты такой тихоня. Неси, мать, второе.

Черноусый Николай Николаевич безуспешно пытался увлечь своего белоголового сына железным ремеслом -- тот покорно опиливал в домашних тисочках заготовку для молотка, но как только урок заканчивался, спешил смыть въедливую грязь с пальцев и сесть на оттоманку с пионерским журналом. "Правильно, правильно, -- кивала мать.

– - Читай, Степочка. Выучишься -- управхозом будешь".
– - "Нет, -- блестел глазами Степа, -- я радистом хочу быть. Шпионов вылавливать и в Центр сообщать. Вот так: ти-ти, ти-ти-ти-ти..."

Некоторые наклонности Сакина-младшего вызывали у его дворовых сверстников повышенную неприязнь, и к шестому классу во избежание глумливых приставаний Степан был принужден давать крюка в два квартала, чтобы попадать в свой двор через видимую из окон его квартиры подворотню, и оттуда, юркнув незамеченным в парадную, взлететь через ступеньки на площадку первого этажа и уже в безопасности позвонить в обитую клеенкой дверь.

В ту пору (шел 1954 год) страна еще переживала утрату Вождя, в многочисленных пивных все тише и тише позвякивали медали, а студенты-китайцы, анекдоты про которых ценились наравне с анекдотами о Ваньке и Маньке, уже и не считались за иностранцев, -- в ту пору Степан записался в морской клуб при Дворце пионеров, а именно в группу сигнальщиков: передавать хлопающими на ветру флажками важные сообщения с корабля на корабль или на берег. Тогда же он смастерил детекторный приемник -- антенна, две катушки на картонной трубочке, наушник, диод -- и стал прослушивать городской эфир, в надежде засечь шпионскую морзянку -- как тот юный радиолюбитель, о котором похвально писала "Пионерская правда". Наушник шумел, как морская раковина, -- Степан двигал катушки -- раздавался слабый шорох, слышался далекий голос диктора, читающего последние известия: "Кровавая клика Ли Сын Мана и их гоминьдановские пособники... Советский представитель Малик выступил с заявлением...", но прерывистое попискивание, для которого он держал наготове карандаш и бумагу, не прорезалось.

Иногда он ездил в Александро-Невскую лавру -- вести тайное наблюдение за Духовной семинарией или прохаживался у железнодорожного моста через Обводный канал, мечтая, как выследит шпиона в пальто с поднятым воротником и фотоаппаратом в пуговице; приглядывался к ботинкам на толстой рифленой подошве и шел за ними, держась на безопасном расстоянии и запоминая места, где их владелец останавливался, оборачивался или переходил улицу.

Но тщетно.

Везение пришло лишь в десятом классе, когда он выложил на стол милиции завернутую в газету пластинку на рентгеновской пленке с американскими буги-вуги, тайно вынесенную им из дома стиляги и космополита Мишки Берлина, к которому он зашел за экзаменационными билетами по физике. "Только осторожно, -- знающе предупредил Степан, вручая органам улику.
– - Там должны быть отпечатки его пальцев".

Берлина исключили из комсомола, не допустили до экзаменов, Степан выступал на собрании, клеймил предателей и христопродавцев, обещал и дальше разоблачать пособников американского империализма и был весьма удивлен отсутствием хотя бы малейшего намека со стороны милиции на дальнейшее сотрудничество. Он прижигал одеколоном бордовые прыщи на подбородке и разглядывал в кухонном зеркале свое позеленевшее от бессонных ночей лицо. "Ничего, -- раздумчиво цедил он.
– - Они ко мне приглядываются, испытывают. Наблюдают. Еще позовут -- ведь где-то это фиксируется..."

Он представлял себе бронированные подвалы Большого дома на Литейном, картонную папку со своей фотографией на обложке, графленые листы личного дела: "не был", "не участвовал", "не имеет", "не замечен", "... разговоров не вел", "не пьет", "не курит" и особо важные записи, сделанные красными чернилами: "Морально устойчив. Предан делу Партии и народа. Имеет навыки конспирации. Знает радиодело. Способствовал разоблачению... Лично изобличил и обезвредил..." Не выдалась фамилия -- Сакин, но это не беда, он возьмет себе служебный псевдоним: "Майор Белый" или "Полковник Грохотов". Это звучит.

На заводе, куда Степан устроился перед армией монтером, ему удалось попасть в комсомольский оперативный отряд -- ответственным за связь со штабом (другого применения ему сыскать не смогли), и Степан с хмурой значительностью сидел по вечерам у телефонного аппарата, ожидая привода с Невского очередного стиляги: в брюках-дудочках, прозванных в народе "паучьими ножками", просторном обвислом пиджаке на одной пуговице и длинном галстуке с обезьянами на пальме. Услышав возню и голоса на лестнице, Степан подходил к запертой двери и, признав своих -- "Иди, иди! Сейчас мы с тобой разберемся!", тихо сбрасывал крючок и осанисто выпрямлял грудь с комсомольским значком на лацкане серого пиджака. Степан составлял протоколы и аккуратно выписывал свою фамилию: "С. Н. Сакин".

"А чего ты запираешься?
– - спрашивали его плечистые комсомольцы.
– - Никто тебя не унесет, сиди спокойно".
– - "Да понимаете, -- бормотал Степан, -- я за себя не боюсь, но в столе тетрадь с телефонами райкома и Штаба. Могут быть провокации. Нельзя терять бдительность..."

Очевидно, это и впрямь где-то фиксировалось, иначе чем объяснить тот факт, что в 1961 году, когда ефрейтор Сакин дослуживал второй год в армии, его вызвали в особый отдел части, стоявшей под Выборгом, и при плотно закрытых дверях, с глазу на глаз, предложили секретное сотрудничество. Степана бросило в жар: "Вот оно! Вспомнили!"

Но тут же пришел испуг.

Часть третьи сутки жила в состоянии повышенной боевой готовности, офицеры бегали с выпученными глазами и их всезнающие жены осаждали магазин Военторга. На политзанятиях твердили об интернациональном долге перед революционным народом неведомой доныне Кубы, а в каптерке болтали, что пришло несколько грузовиков с гражданской одеждой, которую будут раздавать по специальному списку... Дело, как поговаривали, пахло керосином.

Майор-особист смотрел строго.

Степан шевельнул кадыком над тесным воротничком гимнастерки, сглотнул и хриплым голосом дал согласие.

– - Другого я от вас не ожидал, -- кивнул майор одобрительно и перешел к сути. Степан, сдвинув брови, ловил каждое слово и понимающе кивал.

Майор говорил о болтунах, развращенных вражеской пропагандой, и об изнеженных родителями сосунках, любителях послушать разные там "Голоса Америки" и "Би-би-си". Они -- первоочередная добыча спецслужб империалистических государств.

– - За ними нужен глаз да глаз. Вы понимаете?..

– - Так точно, товарищ майор, понимаю! Даже знаю одного...

Майор остановил его жестом руки, давая понять, что выслушает чуть позднее.

– - Спецслужбы может интересовать все!
– - возвещал майор, буравя Степана взглядом.
– - Номера войсковых частей! Фамилии командиров! Состав их семьи!.. Даже за размеры противогазов они готовы заплатить кругленькую сумму. Улавливаете?..

– - Так точно, товарищ майор, улавливаю.

– - А за номер личного оружия командира они не побрезгуют ничем!
– - Майор задумался на мгновение и сказал тихо: -- Могут даже убить человека...

Страх, который уже отпустил Степана, вновь взошел в душу. "Убить!.. К чему он клонит?"

– - Ваша задача будет и простой и сложной...

Майор поставил перед Степаном задачу, и у него отлегло -- с этим он справится; знакомо... Ему объяснили, кому он должен сообщать о замеченных нарушениях, научили, как соблюдать конспирацию, и через пару дней он уже маршировал в сером шевиотовом костюме по ночному причалу одесского порта -- к пассажирскому теплоходу, светившемуся стояночными огнями в дальнем углу гавани.