Игра по-крупному

Игорь видел потом, как Зоя несколько раз подходила к Степану, вскапывающему за домом, на спуске к. реке, грядку, что-то тихо и возмущенно объясняла ему, пожимала плечами, Степан хмуро слушал, недовольно косился по сторонам и качал головой в тугой белой кепочке с прозрачным оранжевым козырьком. Игорь догадывался, что идет обсуждение его просьбы, но держался с веселой бодростью, решив для себя, что отказ в комнате -- не самое большое горе, и сестра, которой он, в общем-то, ничего не должен, едва ли может чувствовать себя ущемленной обычной житейской просьбой. Нет - так нет, уговаривать не будет. Жил он долгие годы без помощи сестры, и сейчас проживет.

Чуть позднее, когда Игорь, посадив Настю в поезд, неслышно вошел на участок и уже подходил к крыльцу, до него донесся голос сестры: "Ехали бы на дачу к ее родителям и жили там. А то две дачи хотят иметь -- и здесь дача, и там дача..." Она сгребала граблями щепки у сарая. Степан копошился в поленнице. Игорь потопал ногами, сбивая с подошв грязь, и сестра испуганно обернулась. "А-а, это ты. А я думаю, кто там шерудит...

– - сказала она растерянно и принялась командовать мужем: -- Ну что ты там застрял! Давай быстрее. Скоро уже ехать пора..."

Игорь молча прошел в дом. Зажег в своей комнате настольную лампу. Прикрыл дверь. Скинув сапоги, прилег на диван. "Вот гадство!.. Две дачи... Начались подсчеты. Что-то у них есть общее с Танькой, не зря до сих пор дружат". Он зло потянул со стола газеты, привезенные Настей, и попробовал читать. Министры расставались со своими портфелями. Это почему-то радовало. Сталевары Днепропетровска принимали повышенные социалистические обязательства. Бог с ними, со сталеварами. В Ленинграде и области ожидались заморозки на почве. Ерунда. Небо в облаках -- не будет никаких заморозков. Если только на востоке, там прохладнее. Игорь отложил газеты и вновь вышел на улицу.

– - Ну а спать-то, вообще, не холодно?
– - спросила сестра. Она выстукивала рукавицы о ствол рябины.

– - Да нет, -- пожал плечами Игорь, -- нормально, -- и пошел в теплицу.

Потом Зоя мыла на кухне посуду, Степан -- в плаще и шляпе -- топтался возле вскопанной им грядки, оглядывая ее с разных сторон, ходил к речке за оставленным у мостков ведром, бормотал что-то важно и значительно, и Игорю хотелось только одного -- чтобы они уехали.

– - Ну, пока!
– - сказала, наконец, сестра, появляясь с распухшей сеткой на крыльце.
– - Мы теперь, наверное, второго приедем.

– - Приезжайте, -- Игорь вышел из-под навеса с охапкой дров.

– - Я там масло на веранде оставила, -- сказала сестра.
– - Ешь, а то испортится. И сыр в бумажке.
– - Она отдала мужу сетку.
– - А насчет комнаты... Прямо не знаю.
– - Зоя пожала плечами.
– - Ну пусть эта тетя Валя поживет, если вам так приспичило. Но только чтобы мы на выходные могли приехать. Когда вы хотите, с первого июня?

– - Да, -- сказал Игорь.
– Если она согласится.

– - Ладно, -- спустилась по ступенькам сестра.
– - В общем, я не против, если один месяц. Потому что в июле, я отгулы возьму, если погода хорошая будет...

– - Нет, -- сказал Игорь, -- нам только на июнь.

– - Ну, пока!..
– - Сестра зашагала по дорожке.

– - До свидания, -- кивнул Степан.

– - Пока!..
– - Игорь понес дрова в дом.

9.

Знающие люди утверждают, что первое послевоенное десятилетие отличалось повышенной активностью Солнца и общего космического фона. Небо словно сжалилось над искромсанной Землей и после жуткой огненной ночи разыграло по нотам Всевышнего вдохновенный дивертисмент, в результате чего мальчики, явившиеся в те удивительные годы на свет Божий, энергичны и находчивы, общительны, расположены к фантазии и пионерству, умны, а девочки -- ласковы, добры, сострадательны и трудолюбивы. Но вместе с тем (подыгрывал ли исподтишка дьявол тому мощному оркестру?) на них лежит печать внезапной хандры, вспыльчивости, раздражительности, максимализма в суждениях и предрасположенности к буйству во хмелю.

Так говорят.

Верно ля это -- не знаю. Но на правду похоже. Как похоже на правду и то, что они были последним дотелевизионным поколением, выросшим на вольном воздухе улиц; за ними пришли акселераты с тусклыми нелюбопытными глазами и сутулыми спинами, вызрослевшие чуть позднее уникальную плеяду ленивых бородачей. Помните, наверное, -- идет по улице молодой очкастый бородач с развевающейся гривой и офицерской сумкой на боку -- красавец! интеллектуал! Но возьми, как говорится, его за хобот, сбрей ему бороду, сними очки, постриги наголо и задай пару вопросов: "В какую геологическую эпоху мы живем?", например, и "Что делают из проса?" и по его растерянному блеянию и мемеканью вмиг признаешь в этом шляпном болване недавнего акселерата, отсидевшего у телевизора лучшие юношеские годы. И то: каток, называемый в народе ящиком для дураков, прошелся по неокрепшим мозгам целого поколений, спрямил и сплющил извилины, сделал их похожими на символические бороздки шоколадных плиток. "Война и мир"? Ага, смотрели. Тихонов играет. Который Штирлиц. Который на Мордюковой был женат... Знаем Толстого. И так все устроено, что перестань население покупать эти ящики, -- их начнут приносить на дом бесплатно. "Надо, надо. Смотрите, слушайте... Вот и программка к нему -- для детишек передачи, для взрослых..." И замелькало! И загремело!..

Но то поколение, о котором речь, еще успело развить извилины в бесплатных музеях и библиотеках, на ледяных горках и звенящих катках, на парашютных вышках и лыжне, уберегло извилины и вместе с ними некоторую независимость суждений -- так что дело, быть может, не только в космических бурях и звучных аккордах небесной музыки. Не только...

В спецкомендатуре, ворочаясь по ночам на скрипучей сетке кровати и прислушиваясь к посапыванию соседей по квартире, Игорь со странной отчетливостью восстанавливал в памяти, казалось бы, накрепко забытые эпизоды и эпизодики своей жизни на Петроградской и удивлялся тому, как мутный клубок запутанной жизни, о которой он раньше старался и не вспоминать, помня лишь, что она была пустой и никчемной, так услужливо распутывается здесь -- за высоким решетчатым забором в нескольких десятках километров от Ленинграда, -- распутывается с ясностью очевиднейшей, так, что он может видеть даже самые мельчайшие штришки из того времени: ощущать горьковатый запах табака и водки в своей комнате, смешанный с запахом косметики только что вошедших с мороза женщин, слышать восторженно-приветственные голоса мужчин, видеть падающий стул, зацепленный торопящимся к двери Барабашем -- вот он целует дамам ручки, согнув в поклоне свой полноватый стан, вот ведет их к столу, и Валера Бункин (да, это он) весело грохает кулаком по столу и недристым голосом заводит: "Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвэла..." И уже поют все: и те, кто пришел, -- изящно пританцовывая на ходу и рассаживаюсь, и те, кто ждал, -- наполняя бокалы и рюмки. И он, Фирсов, поет, доставая из приземистого серванта чистые тарелки и взглядывая на настенные электронные часы в форме штурвала, подаренные ему компанией. И если напрячься, прижмурить глаза, то отсюда, из будущего, кажется, различишь и время на тех часах: без пяти восемь. Кто-то голосит: "Штрафную! Дамам -- штрафную! Наливай, наливай!.." И Игорь двадцатичетырехлетний смотрит на себя в зеркало, поправляя галстук и приглаживая волосы, -- не ведая еще, что ждет его впереди, ощущая лишь волшебный восторг в душе от трех рюмок коньяку и этих веселых возбужденных лиц.

Фирсов тянулся за сигаретами на тумбочке, поднимался с кровати, зажигал на кухне свет, стоял, давая разбежаться тараканам, и садился на табуретку, брезгливо поставив ноги на перекладину. Закуривал. При скучном свете желтоватой казенной лампочки картинки прошлого подергивались пеленой и исчезали. Он поднимал голову и читал собственноручно вывешенный над столом "Боевой листок квартиры N 48":

Объявляется благодарность условно осужденному Николаю Максимову (статья 206, ч. 2 УК РСФСР) за успехи на фронте борьбы с грызунами! 17-го декабря Н. Максимов, находясь в ночной засаде, обнаружил двух тараканов, позарившихся на народное достояние -- хлеб. Презирая опасность, Николай Максимов одним ударом руки, в которой был зажат черствый батон местного хлебозавода, пригвоздил к столу опасных хищников.

Смерть тараканам!

Слава героям!

Общественность квартиры, учитывая незаурядную личную смелость, проявленную Н. Максимовым, ходатайствует перед администрацией спецкомендатуры о снижении ему срока наказания с трех лет до одного года, т.е. ставит вопрос о немедленном освобождении!

Брал с подоконника холодную книгу -- "Техническое обслуживание автомобилей", листал, разглядывал плохо отпечатанные схемы, потрескивала между пальцев дешевая сигарета, мощно храпели за стенкой -- там жили подельники-азербайджанцы: директор мясного магазина, завотделом и продавец, -- вчера он перепечатывал на звонком "Континентале" их характеристики для комиссии по УДО, и они долго спорили с ним, уверяя, что Азербайджан -- АССР, а не ССР. У ребят были хорошие отношения с семейным отрядником, и они были уверены, что Новый год встретят дома. В раковине шуршали тараканы. Тоска брала за душу, и он откладывал книгу, тушил сигарету в консервной банке и возвращался в комнату. Зажигал настольную лампу на тумбочке и открывал по пластмассовой закладке "Воскресение" Толстого -- дореволюционное издание акционерного общества А. Каспари, оставшееся от библиотеки Кима Геннадьевича. Толстого -- двадцать два томика в твердых картонных обложках, оклеенных фиолетовой бумагой с разводами, -- он сберег.

Остались "Золотой осел" Апулея, "Одиссея" и "Илиада" Гомера, -- их он надеялся прочесть когда-нибудь, а бессуетном уединении; остались книги, которые приятно открыть дождливым вечером и читать с любой страницы: "Двенадцать стульев", "Золотой теленок", Марк Твен, Лесков, Чехов, Есенин и Блок, О'Генри -- он же Уильям Сидней Портер, банковский служащий, сидевший в тюрьме, Щедрин, Гоголь, тончайший Казаков Юрий и тезка его -- Трифонов; Каверин Вениамин -- его "Вечера на Васильевском острове" следовало, как хороший коньяк, пить маленькими глотками. Были сохранены на подрост души и интеллекта четыре темно-синих тома Гегеля и двухтомник Плеханова по теории искусства. Огромный, почти тысячестраничный Пушкин и марксовский "Капитал" возглавляли остатки книжной армии, которая -- вместе с погонным метром тонких поэтических сборников -- неплотно стояла на стеллаже в один ряд; второй подвыбила скупка.