Игра в классики на незнакомых планетах

— Щ-щас!

Перехватить поудобнее того, кто на руках, уклониться от кочки, которой вздумалось плеваться огнем; горячая земля становится дыбом, мир пошел войной против своих же.

Запах. Сквозь ветер — острый, горячий, синтетический какой-то запах. Знакомый.

***

Все главные выходы корабля уже были задраены; Старший брат ждал их у аварийного.

— Ни Леоч! Какого...

И все, что она смогла сделать, — передать ему на руки ребенка. И Старший брат принял его — привычным, профессиональным жестом. Потому что он просто не мог поступить по-другому; потому что он почти всю жизнь учил себя не поступать по-другому — и теперь уже поздно было разучиваться.

И взяв его, он проиграл. Уже беспомощным взглядом обвел столпившуюся живую очередь. Шивон сжала конечность Пилар.

— Пожалуйста, брат Корда, — четко проговорила та, — позвольте нам улететь на вашем корабле. Мы просим убежища. Пожалуйста.

Корда поверх ее головы глядел на Шивон.

— Ни Леоч… — сказал он.

— Любен...

Теперь Шивон четко ощущала запах. Умирающая планета пахла расплавленным на батарее пластилином.

— Любен, во имя Гагарина...

Старший брат махнул рукой:

— Поехали.

***

Сельве горела. Гагаринцы старались на это не смотреть. У них и так было достаточно дел: разместить сельвенцев, успокоить, взять образцы пищи для лаборатории. Когда в багажном отсеке настала наконец тишина, Шивон доплелась до общего зала. Там было темно; на старом диване сидел Любен Корда и дышал кислородом.

— Вот тебе и крайний вылет, — сказал он, оторвавшись от трубки и закашлявшись. — Вы вроде за категорией сюда летели, да? Будет вам категория. И направление. Сказать куда?

— Я все возьму на себя, — устало сказала Шивон, опустившись на диван и закрыв ладонями глаза. — И не надо мне про крайний... Из гагаринцев не уходят.

— Как бы вы жили, если б оставили Землю вот такой? — спросил Старший брат. — И как они будут жить? Вы об этом подумали?

Шивон потянулась, забрала у него трубку и вдохнула кислорода.

— Будут жить, — пробормотала она. И почувствовала его руку на своем плече. Теплую руку. Удивилась.

— Рапорт напишу, — тихо сказал Любен, придвигаясь ближе. — Такой рапорт...

— У меня есть на них документы. — Шивон привалилась к нему, прижалась щекой к его плечу.

В багажном отсеке Пилар читала вслух:

— «Странно-семейный рыжий хор слаженно тянет гимн о Христе, в котором — как бы хор ни старался — все равно звучат нотки старинной островной тоски. Так же, наверное, запевал хор, провожая эмигрантов, доверившихся сомнительному счастью третьих палуб, на которых их уносило в океан...»

Где-то позади, в пространстве, горела планета Сельве.

Интерлюдия

Когда они наконец прилетели, страхи ушли, но и ушло и ощущение праздника. Земля удивила их меньше, чем в прошлый раз, — но в то же время будто стала тоньше нить, которая связывала их с родиной.

Прощались со «сходящими на берег» долго; упились в баре космопорта так, что их всех приняли за гагаринцев. Только на второй день Шивон удалось оторваться от честной компании и сесть на экспресс в Дублин.

Улицу О’Коннелла обсадили венерианскими аррихами; видно, земные деревья вышли из моды. И все равно она казалась почти не изменившейся. Так же вздевал руки к небу Джим Ларкин, так же непоколебимо взирал с пьедестала сам O’Коннелл. И почта стояла, и реял над ней триколор.

Шивон думала: «Сколько же мы навидались. Перевидали. Каждая планета — открытие, надо приспосабливать глаза, уши и язык — к новым звукам, к новым цветам, к первым словам. В конце концов новизна утомляет. Хочется вернуться к простоте, вросшей в душу. Простоте и серости переулков родного города, которые знаешь наизусть; к обшарпанности магазинчиков, где твоей семье всегда отпускали в кредит. От изысканного, чужого букета запахов — к аромату яблоневых лепестков».

Нет больше яблонь, остались аррихи и еще какие-то деревья, которым она и названия не знала.

И в кофейне толпился обычный межпланетный люд.

— Мне бы кофе со сливками, — сказала Шивон.

— Простите?

— Кофе. Эспрессо. Со сливками.

— Мокэспресс? С синим льдом? У нас есть марсианская добавка...

— Да нет, — сказала Шивон. — Кофе...

Официантка замерла, зеленые ирландские глаза застыли. На плече замигала лампочка, через пару минут появился менеджер. Живой.

— Вы с корабля? — спросил менеджер. — Сожалею, но кофе запрещен на всей территории Земли, указ Министерства здравоохранения. Можем предложить вам напиток «Бодрость» на основе венерианского корня...

Шивон развернулась и пошла от стойки прочь.

— Тройной мокэспресс, два марсианских и одну «бодрость», — заказал тот, кто стоял рядом.

Боже сохрани — что же сделали ониС городком, что я так любил!

Лоран прилетел к ней на третий день. Шивон обняла его, как потерянного брата. Никогда она так не скучала по нему в космосе — там они могли по несколько лет работать на разных кораблях и видеть друг друга только на экране — и ничего, а здесь...

Они стояли на балконе отеля, и с балкона Дублин казался городом из сна.

— Лоло, Лоло, что это такое? Это не Земля... Я попросила кофе со сливками, а они даже не знают, что это такое...

— Я заказал в ресторане бокал «Кот дю Рон», так на меня смотрели, как на идиота... Конечно, с тех пор как на Роне космодром... Но я, знаешь, как-то упустил это из виду, как-то... забыл.

— У них такой акцент. То есть совсем нет акцента — ты заметил?

— Жуть какая-то. Марсельца не отличишь от бретонца. Приехали, Галасоюз, речевая норма — так ее...

— А как они на нас таращатся...

— «Вы что, с корабля»? — произнесли они хором и рассмеялись.

— О Господи, мы никогда не вернемся на Землю — да?

— Неправда, глупая, — прошептал Лоран, прижимая ее к себе, — неправда. Это мы — Земля. Мы...

— Они вырубили все яблони, — тихо сказала Шивон.

— Ничего, — сказал Лоран. — Ничего...

— Лоло... слушай... кофе запретили... А это — может, тоже запретили?

— Пусть попробуют, — лаконично отвечал Лоран. Он остался французом, как бы ни изменилась его Франция.