Игра в классики на незнакомых планетах

И вот я отправила все бумаги, сжала кулаки и начала молиться. Молилась я про себя, но, видно, так громко, что моя девочка пришла ко мне, села рядом и спросила:

— Тебе это действительно так надо?

Ты бы знала...

И что вы думаете? Недели через две пришла бумага: мадемуазель, мы ознакомились и рады вам сообщить. Отче наш, иже еси на небесах. Да где бы ты ни был. Слава тебе, Господи, я еду домой.

Только сейчас я понимаю, что, похоже, благодарила не того.

***

С этого момента я жила на чемоданах. Смотрела на окружающий мир с прощающей снисходительностью заключенного, к которому в последние дни отсидки приходит ранняя ностальгия. Сколько вдруг появилось дел — собрать документы на визу, поставить «поленницей» в расписании оставшиеся пары, обегать бухгалтерии и отделы кадров, везде сообщая, что увольняюсь, — а улыбка так и прет из глаз. Сбегать в турагенство за билетами:

— Куда летите?

— В Париж.

— Туда и обратно?

— В одну сторону.

И я обзванивала друзей, рассовывала ученикам и начальству телефоны и мейлы, делала вид, будто меня еще интересует, что станет с этой землей, когда я ее покину. Я знала, что в этот раз все получится и я точно уже не вернусь. Потому что если не получится — то не стоит и ехать, а я ведь еду.

***

Она сказала: я всегда знала, что ты будешь во Франции.

Кассандра, блин.

— А меня с собой заберешь?

Я обняла ее крепче:

— Конечно. Попозже только.

Заберу, ага. С такой-то работой, с полулегальной грин-кард, в студио два на два. Самое смешное — я ведь верила. Мало ли — оттрублю стаж, наймусь на нормальную работу, найду квартиру. Заключим ПАКС — во Франции, в отличие от нашей прогрессивной страны, это делается спокойно. Будем жить.

***

Я вернулась домой с последнего предотъездного перевода. Был где-то час ночи, я открыла дверь своим ключом и с порога почувствовала — что то не так. Вот что: свет и ветер. Свет, зажженный по всей квартире, отчаянный какой-то. И ветер, свободно гуляющий по коридорам.

Я к этому была вовсе не готова. Думала, возвращаясь — не будет ли там в аэропорту опять забастовок, как в прошлый раз, когда стоял весь «Руасси»; думала — шубу точно не уложу, да и нужна ли она там, где в феврале в кампусе — цветы посреди зеленой травы?

А тут — она на балконе, двери открыты настежь; сидит, сжавшись, трясется и смотрит... ни на кого не смотрит, взгляд ушел в себя.

Конечно, я испугалась. Вытащила ее с балкона буквально на руках, не зная, кого вызывать — то ли «скорую», то ли ребят в белых халатах с Сибирского тракта.

— Что случилось, маленький? Кто тебя? — как в детском садике.

Молчит. Лицо по-мертвому обескрашенное, губы запеклись.

— Что с тобой? Где болит? Сердце?

— П-птица, — вымолвила она наконец. — Это птица, она... по мою душу...

— Какая еще птица, господи боже мой?

— Я же тебе говорила. Хорошо, что ты пришла. Ты ее спугнула.

Остаток ночи мы просидели на кровати. Было тихо. Она взяла мою руку и перебирала пальцы.

— Она больше не прилетит.

— Откуда ты знаешь?

Конечно, ей было по-настоящему страшно. Никаким шантажом тут и не пахло. И все равно я злилась. Мне казалось — да нет, я знала, — стоит мне уехать, как с ней обязательно что-нибудь случится.

— Ну и как я теперь тебя оставлю?

— А может, все-таки... — сказал мой эльф. — Нет, ты не думай, я все понимаю.

Тишина. Как после взрыва.

— Но я же, — она подняла глаза, — я тебя люблю.

Наверное, это должно было меня остановить.

Наверное, кого другого это остановило бы.

— Я тоже тебя люблю, — ответила я. — Только ведь я уже билет купила.

***

А потом началась вся эта неразбериха с консульством, и знающие люди сказали: не надейся, с такой биографией тебе теперь и туристическую на две недели не дадут.

Я начала считать трещины в асфальтах, гадать на бегущей строке, на фонарных столбах. Я попросила мою девочку:

— Поставь за меня свечку, ладно?

Она посмотрела печально:

— Ты этого правда так хочешь, да?

А что я могла сказать?

— Это же... Это не просто так. Придется заплатить. Ты видела.

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

***

В конце концов визу мне дали. Мы вдвоем закатили пир: надо же было промотать «последние русские». Мы бродили по городу и смеялись.

А потом она исчезла.

Как бы долго я ни готовилась к отъезду, всякий раз получается, что собираю вещи накануне. Спешно вспоминаю о том, что надо постирать; устраиваю в ванной шторм, мыльные океаны в тазах пузырятся, переливают через край, грозя разродиться цунами. И естественно, эти штаны до завтра не высохнут, и эта шерстяная кофта тоже, и придется засовывать их в чемодан мокрыми. Есть в этих спешных сборах что-то беженское. Тороплюсь застегнуть сумку, пока крыша не обвалилась мне на голову от удара вражеского снаряда. Тогда я окажусь на дороге в огне, с мокрой кофтой в боковом кармане сумки.

Я бегу. Как будто кто-то может меня задержать.

***

Я сквозь воду в ванной даже не услышала, как хлопнула дверь. Просто вышла — а ее нет. Подумала сначала — эльф выбежал до круглосуточного. Ведь если нам захочется посреди ночи французского сыра, мы за этим сыром пойдем, ничтоже сумняшеся, — подумаешь, живем на Уралмаше, который похуже Чикаго.

Но через два часа она не вернулась. Мобильный не отвечал, сколько ни набирай — да я уже знала, что набирать бесполезно. А у меня вещи полусобраны, документы разлетелись по всему дому. И куда за ней бежать?

Птица.

Унесла.

Так, не хватало еще, чтоб я начала сходить с ума. Она и раньше убегала посреди ночи... Но сегодня-то — почему? Когда последний раз, когда — еще раз обнять друг друга и все? Я перестала злиться около четырех утра, когда с трудом застегнутые сумки лежали в коридоре. Заказала такси до аэропорта. Может, она просто не захотела прощаться. В каком-то смысле я ее понимала.

И того, что было, и того, что было,Нам с тобою снова не связать...