Игра в классики на незнакомых планетах

Так же и этот город. Аккуратный, свежий, на переливающейся воде — и не догадаешься, что стоит на пепле. И все какое-то кукольное, субтильное — люди, газоны, порции в ресторанах, нежный запах лепестков под дождем. Ему хотелось прочь, к вокзально-дымным запахам Нью-Йорка, к тройным чизбургерам с колой. К чему-то настоящему.

***

Он заблудился в городе среди бела дня. Ему надоел Тоши, маячащий за спиной с постоянностью телохранителя якудзы. Решил взять коробку бэнто, прогуляться. И не заметил, как оказался один среди тысяч одинаковолицых небоскребов, тысяч коробок бэнто. Он метался кругами, как кот за собственным хвостом, в поисках единственной нужной улицы и не мог найти отель, сколько ни спрашивал. Ему отвечали вежливо, непременно улыбаясь, щуря глаза в щелки; под конец все улыбки слились для него в одну. Когда с неба опять завыли сирены, ему показалось, что город начинает рушиться; что окружающие его небоскребы сейчас загорятся, осядут, погребут его под собой. Он заткнул уши, чтоб не слышать надрывного гула тревоги.

Потом вой прекратился. Пол обнаружил, что сидит прямо на тротуаре, прикрыв голову руками. Проходящие мимо японцы не удивлялись, не показывали пальцами. Они вообще его будто не замечали. Будто он стал бесплотен, как призрак. Как девочка, бродившая по сгоревшему госпиталю...

Господи, почему они не сровняли этот город с землей? Почему не уничтожили до конца? Они не знали. Не знали. Он ведь никогда...

— Не забудет.

— Что? — Он смотрел непонимающими глазами.

— Я говорю: после обеда заседания не будет, — сказал Тоши. — Я еле вас отыскал, господин Тиббетс. Господин директор сказал, что жарко, все устали, а главные вопросы мы уже обсудили. Соберемся снова завтра с утра.

— Мне не по себе, — выговорил Пол. — Я, наверное, уеду раньше.

— Не уедете, — сказал Тоши.

— Простите?..

— Я говорю — вы же не уедете до презентации. Столько прессы созвано...

На экран вернулась заставка с памятником. На столе сидел белый журавлик. Пол скомкал его и выкинул за окно. Он уедет; завтра же, первым рейсом. Плевать на презентацию. В гневе, прикрывающем страх, Пол сдергивал с вешалки одежду. Застегнув чемодан, он распрямился, чуть успокоенный. Собрался было позвонить в аэропорт, но передумал — не хотелось снова услышать по телефону пустоту. Потом он вспомнил о часах, где время застыло на восьми-четырнадцати, и почувствовал, что попал в ловушку.

Ему не хотелось читать новое хайку. Но взгляд, который Пол отводил нарочно, все равно возвращался к картине.

Пугало плачет:Выклевал оба глазаБумажный журавль...

С футона рисованными глазами невозмутимо смотрела птица.

***

Он проснулся под утро от странного шороха. На его одеяло один за другим садились бумажные журавлики. Пол стал смахивал их, не в силах вскочить, не в силах закричать — от ужаса. Птиц становилось больше и больше.

— Смотри, сколько я их сделала, — сказала из угла комнаты мертвая Садако.

Пол скатился с футона, попытался встать. Журавлики садились ему на плечи, на голову; бумажными клювами тянулись к глазам.

Полковник Пол Тиббетс так никогда и не раскаялся в том, что сделал. Почти никто из экипажа «Энолы Гей» не раскаялся...

— Отстаньте! — Он беспорядочно махал руками. — Я ни при чем, отстаньте, это просто имя!

Еле держась на ногах, кинулся к двери. Но маленькая старушка преградила ему путь.

— У мертвых хорошая память, — сказала она ласково. Ее кожа почернела и стекала по лицу и рукам.

«Большой современный отель, с бассейном и прочим... Ничего похожего на то, что ты описываешь...»

— Вас тут нет, — понял Пол. Конечно же; ему все приснилось, утром его разбудит вежливый голос с ресепшен — в четырехзвездочном отеле с обычными номерами. — Ни вас! Ни этой вашей гостиницы! Уйдите!

— Нет, — согласилась хозяйка. — Вы ведь нас убили.

— Вы спутали, — просипел Пол, отступая. — Я ни при чем! Я не виноват!

— Мы тоже были ни при чем, — сказал тихий старичок, обгоревший до костей.

— Ни при чем, — откликнулась Садако. Как по сигналу, бумажные птицы всей стаей устремились на Пола. Стало темно. Он кричал, пока его рот полностью не набился бумагой. Кричал и вслепую отступал к высокому окну, ведущему в садик.

Он удивился, почему так высоко падать.

***

Тело Пола Тиббетса нашли у подножия современного отеля «Ана», недалеко от бассейна. Покачали головой. Скорее всего, самоубийство. Такое случается. Но как неудобно — гость...

— Ай-ай, — сокрушенно покачал головой Каору Тоши. Подобрал с земли невесть как оказавшуюся рядом с телом бумажную птицу. Тщательно расправил и положил в карман. Улыбнулся.

Примечание автора

Этот текст стал первым моим рассказом, опубликованным в недавно почившем журнале «Полдень. XXI век». Сдается мне, потому, что его сочли антиамериканским. А антиамериканское в России теперь модно. Вот и хочу оговориться, что я абсолютно не противник США, хотя и чрезвычайно сочувствую жертвам Хиросимы. Более того – я люблю Америку, in many ways, как и все мое поколение, выросшее на диснеевских мультиках, Рэе Брэдбери и кока-коле. И рассказ – не про то, что «отольются янки японские слезы». Он, скорее, о том, что справедливость мироздания – вещь достаточно рэндомная...

Летная погода

Полчаса до рейса, полчаса до рейса...

Не хватало еще опоздать на самолет, после всего. Но аэропорт пуст, и очередь небольшая. На паспортном контроле женщина с пуленепробиваемым лицом щурит глаза:

— Цель поездки?

«Отсюда. Навсегда».

— Деловая. Работа по контракту.

По громкоговорителю объявляют Санкт-Петербург. Печать, занесенная уже над моим паспортом, медлит в воздухе. Господи, да какая вам разница? Когда я была нужна этой стране?

Печать опускается со щелчком, окончательным, определяющим, отпускающим — вместе с грехами. Я неловко подхватываю чемодан, едва не роняю сумку с ноутбуком, наступаю на развязавшийся шнурок. Чувствую себя неуклюжей и счастливой.

Навсегда. Навсегда.

Вот и все, что было, вот и все, что было...

Раздев, обыскав, обхлопав, просветив, моя страна наконец выпускает меня в маленький аквариум, на пару рядов кресел — здешний «No man's land».

Объявляют Иркутск. Объявляют Красноярск.

Я все еще надеюсь, что она позвонит мне. Еще пятнадцать минут у нас есть, пока мой телефон окончательно не выйдет из зоны доступа. Ругаясь про себя, давлю на кнопки, но знаю уже, что услышу только длинные гудки.

Ну и черт с ней. Пусть отправляется к своим... русалкам.

Чего себя обманывать.

А ведь все было почти хорошо. Настолько, что моя совесть успокоилась и улеглась на дне души. Мы пили. Мы устроили мне прощание с городом. Смеялись — еще по стаканчику, и она улетит вместо меня.