Игра. Достоевский
Шрифт:
— Так и передать?
Он обречённо кивнул:
— Передайте...
Некрасов решительно двинулся к двери, бросив через плечо:
— Ну тогда как хотите.
Он подскочил, уверенный в том, что теперь уже никогда, никогда не увидит Белинского, и, догнав в три шага Некрасова, остановив того за плечо, стал говорить, извиняясь на ходу, сочиняя какой-то ужаснейший вздор:
— В самом деле... куда вы?.. Я с вами иду... Я вот подумал, ловко ли будет: он, может быть, ждёт... всё равно, ведь большой беды нет, если сходить, правда ведь нет?
Некрасов обернулся и в сердцах подтвердил:
— Какая беда, когда он сам просил вас немедленно привести? Я уж сколько раз повторил!
Решительно кивнув в знак согласия, он рысцой побежал в свою комнату, посуетился, тоже на минуту забыв, зачем прибежал, схватил наконец свой сюртук, возвратился к Некрасову, на ходу не сразу
Он выспрашивал, озираясь, заглядывая то и дело в лицо, то есть чтобы уж видеть наверняка всю меру правды, а выспрашивая, какие привычки имеет Белинский, как принимает знакомых и как принимает незнакомых людей, как говорит, особенно ежели кто ему совсем незнаком.
Некрасов, глядя прямо перед собой, шагая стремительно, отрывисто отвечал, что привычки обыкновенные и что Белинский не съест же его, за это он, Некрасов, жизнью готов поручиться.
Слыша эту иронию уже довольно высокого градуса, нисколько не обижаясь, точно сознавая, что все его вопросы смешны, он стеснительно объяснял:
— Я ведь не знаю... вы только поймите меня... человек я вовсе не светский, не умею как надо войти, поклониться и то не умею, тем более не умею говорить с незнакомым лицом...
Некрасов отмахивался:
— Как получится, так и войдёте.
Они наконец повернули в ворота, пересекли тесный двор и поднялись один за другим на второй полутёмный этаж.
Некрасов тотчас взялся за ручку звонка, и он ощутил, что сердце его сейчас разорвётся, с первым же дребезгом, там, за дверьми.
Он схватился за грудь и отчаянно попросил:
— Погодите!
Некрасов отдёрнул руку и в испуге спросил:
— Что приключилось?
Он бесчувственными губами твердил, испытывая полную невозможность войти:
— Нет, ей-богу... нет... я решительно сообразил, что не должен идти... ведь мы незнакомы... я не пойду... идите одни...
Некрасов холодно согласился:
— Как хотите, а мне всё равно. Только Белинский рассердится, человек он раздражительный, желчный, для вас же может быть хуже.
Он опять испугался и растерялся совсем и сам принялся лихорадочно шарить ручку звонка, глядя в упор на неё и не видя, что она с другой стороны, а не там, где он искал. Он съёжился весь, ощущая, как осунулось и побледнело лицо, как глаза исчезли под веками, а голова ушла в плечи,— и до того был занят своими ощущениями, своими переживаниями, что не заметил, как вошёл и куда, а только ждал чего-то из ряда вон выходящего и чувствовал, что именно в эту роковую минуту совершенно определится его писательская судьба, всё будущее его и даже весь смысл его жизни, и видел всё это будущее огромным, блистательным и совершенно разбитым, и всё больше сжимался в комок.
Его провели в кабинет.
Худенький человек в тёмном обношенном байковом сюртучке тотчас поднялся навстречу ему. Он только и успел разглядеть что белокурые жидкие волосы и тёмные голубые глаза, но эти глаза смотрели слишком внимательно, строго, невысокий лоб был важно нахмурен. Нос сидел как-то криво на нездоровом зеленоватом лице. Лицо казалось сдержанным, даже холодным.
Это был совершенно не тот человек, которого он себе в смятении представлял, и он окончательно оробел, а Белинский торжественно произнёс:
— Так вот вы какой?
Пожал ему, кажется, руку, помолчал и внушительно, раздельно сказал:
— Поздравляю!
В нём что-то вспыхнуло, озарилось на миг, он должен был что-то ответить, но до того был стеснён и подавлен, что угрюмо молчал, а Белинский, пригласив его сесть, продолжал:
— Начали вы необычно, должен вам правду сказать.
Он слышал явственно каждое слово и тут же его забывал, но Белинский имел обыкновение каждую свою мысль, иногда самую незначительную, а уж важную так непременно повторять по множеству раз, пока эту мысль не затверживали всё наизусть, и потом он всё, от слова до слова, что сказал ему Белинский в тот день, тоже имел возможность запомнить на целую жизнь, поскольку Белинский каждому новому гостю представлял его приблизительно так:
— Вот, знакомься, Фёдор Михайлович Достоевский, тот самый, автор «Бедных людей». Я ему так и сказал: поздравляю, начали вы необычно.
И во всех подробностях растолковывал, чем именно необычно такое начало:
— Такими произведениями обыкновенные таланты своего поприща не начинают. Столько молодых людей, которые могли бы быть честными и добросовестными действователями для блага Отечества на разных ступенях
общественной жизни, предаются этой жалкой мании авторства, которая делает их предметом всеобщего посмеяния! Вместо того чтобы обогащать ум свой познаниями и тем готовиться к занятию какого-нибудь сообразного с их талантами и склонностями места в обществе, устремлять свою деятельность, благородные порывы своего сердца, избыток своих юных сил на святой подвиг жизни и в исполнении своего долга находить свою высочайшую награду, они стремглав бросаются на эту презренную арену, на этот литературный базар, где толчётся и суетится жалкая посредственность, мелочное честолюбие и тешится детскими побрякушками. Для пустого призрака мгновенной известности они безрассудно расточают свои юношеские силы, истощают свою деятельность, становятся не способными ни к чему дельному и полезному, и что же изо всего этого выходит? Завеса спадает с глаз, похмелье проходит, остаётся головная боль, сердце пусто, самолюбие глубоко уязвлено и горько страдает. А потом? Потом, как водится, жалобы, проклятия на жизнь, на злую судьбу, элегии о развалинах разрушенного счастья, об обманутых надеждах, об исчезнувших призраках и прочее. И знаете что? Эти плаксивые элегии, над которыми у нас столько смеются, иногда заключают в себе глубокий смысл: сердце обливается кровью, когда подумаешь об них с этой стороны! Да, горе тому отцу, который не высечет больно своего недоучившегося сына за его первые стихи, а всего пуще за его первую повесть. Да что вы стоите? Садитесь же, с меня не берите пример, я всё хожу. Нет, взгляните-ка на него, а, Некрасов, хорош, он, верно, думает, что всё это я говорю про него. Нет, Фёдор Михайлович, не про вас и, чтобы вас успокоить, ещё раз повторю: так обыкновенные таланты не начинают, как начали вы. Садитесь же, наконец!Он почти машинально опустился на стул, весь ссутулился, сунул руки между коленями и неотступно следил за Белинским, а тот проворно сновал по тесному кабинету и продолжал говорить, развивая свою мысль о талантах:
— Вам нечего опасаться ни обманутых надежд, ни разрушенного счастья. Это, разумеется, вовсе не значит, чтобы ваш путь был лёгким и гладким, вот уж не надейтесь на это, напротив, на вашем пути достанет преград, но гений умеет торжествовать над всеми преградами, какие ни противопоставляет ему враждующая судьба, а вы начинаете даже не как сильный талант, а как начинают одни только гении. Видите ли, вам это надобно знать, гений создаёт самобытно, оригинально, то есть воспроизводит явления жизни в образах новых, никому не доступных и никем не подозреваемых, талант же читает произведения гения, упивается, проникается ими, живёт в них, эти образцы преследуют его, покоя ему не дают, и вот берётся талант за перо, и вот его творение более или менее делается отголоском творения гения, носит на себе явные следы его влияния, хотя и не лишено собственных красок. Но в этом случае талант не думал и не хотел подражать, он только заплатил невольную дань уважения и восторга, он только был увлечён тяготением гения, как тяготением планеты увлекается спутник. Сколько творений, плохих и прекрасных, произвели на свет «Разбойники» Шиллера, между тем как сам их великий творец признавал над собой могущество другого, более великого творца? Сколько поэм породили поэмы Байрона? Подражатели такого рода по большей части бывают вместе и творцами и, в свою очередь, увлекают за собою таланты, которые ниже их. Но есть ещё особенного рода подражатели. Эти берут за образец какое-нибудь сочинение, хорошее или дурное, например хоть какой-нибудь забытый роман, вроде «Бедного Егора», и, не сводя с него глаз, следя за ним шаг за шагом, силятся слепить что-нибудь похожее на него. Прямые литературные горе-богатыри, бесталанные, не понимающие значения великого слова: искусство!
Он так и сжался в комок и голову опустил, виновато пряча глаза, внезапно увидя поразительное и позорящее сходство названий, а Белинский, заложив руки за спину, устремив себе под ноги сосредоточенный взгляд, не замечая, должно быть, его состояния, увлекался всё больше:
— Нет, ваш роман не таков! Ему суждено играть значительную роль в нашей литературе. Таким произведением для многих было бы славно и блистательно даже и закончить своё литературное поприще, но так начать — это, в добрый час молвить! что-то уж слишком необыкновенное. Погодите, ещё достанется вам на орехи! Появление всякого необыкновенного таланта рождает в читающем и пишущем мире противоречия и раздоры, а если ещё такой талант является в раннюю пору ещё не установившейся литературы или в момент её кризиса, он неминуемо встречает, с одной стороны, восторженные клики, неумеренные хвалы, с другой же, встречает безусловное осуждение, безусловное отрицание. Помните ли, так было с Пушкиным.