Игра. Достоевский

Его бросало из холода в жар. Боже мой, по поводу его первого и небольшого романа, который уже казался ему незначительным, упоминалось имя великого Пушкина, но Белинского, видимо, не смущало ничто, и его быстрая беспокойная мысль, оттолкнувшись от «Бедных людей», уже шагала от обобщения к обобщению литературных явлений и литературных эпох:

— Одни увидели в Пушкине «северного Байрона», как будто где-нибудь был ещё южный, и «представителя современного человечества», и всё это по его первым произведениям, в особенности по тем, которые были слабее других и теперь совершенно потеряли безотносительную ценность, тогда как другие упорно смотрели на его произведения как на унижение и профанацию поэзии, во имя дебелых торжественных од, к которым приучили их с детства. Понять Пушкина было предоставлено другому уже поколению, и едва ли уже не после его смерти.

Он облегчённо вздохнул и даже как-то расправился весь, угадав, что от его «Бедных людей» в эту минуту Белинский был далеко, то есть, вероятно, и помнил, с чего начал и куда вёл, но как-то совсем отдалённо, что мысль о Пушкине, мысль о судьбах русской литературы им целиком овладела, и это было приятно ему, задвигая его несколько в тень, словно затем, чтобы дать отдышаться, и он уже смотрел холодней и разумней и в состоянии был замечать не только себя, но и то, например, с каким поглощённым вниманием, с какой даже страстью Некрасов, нахмуренный, положивший руки на спинку стула, на который уселся верхом, ловил каждое слово Белинского, да и ему самому каждое суждение о Пушкине было глубоко любопытно, хотя и знакомо, как будто он уже об этом читал, и он почти не терялся и слушал внимательно, а Белинский, продолжая быстро ходить, поднял голову и время от времени окидывал всех каким-то особенным, золотистым, сияющим взглядом:

— С Гоголем случилось иначе. Много встретил себе врагов талант Пушкина, но несравненно более явилось преданных ему друзей, восторженных его почитателей. Против Пушкина были старцы духом и летами, за него стояли поколения молодые и сохранившие свежесть чувств старики. Как всякий великий талант, и Гоголь скоро нашёл себе восторженных почитателей, но число их было уже далеко не так велико, как у Пушкина. Можно сказать, что как на стороне Пушкина было большинство, так на стороне Гоголя меньшинство, большинство же было сначала решительно против него, вы должны это помнить, Некрасов?

Некрасов едва шевельнулся с застывшим лицом, открыл было рот, но ничего не сказал, а Белинский, должно быть, и не ждал подтверждения, уже спеша за развитием своих собственных мыслей:

— И это очень естественно: мир поэзии Гоголя так оригинален и самобытен, что даже и между людьми, не омрачёнными пристрастием и не лишёнными эстетического смысла, нашлись и такие, которые не знали, как им о нём думать. В недоумении им казалось, что это или слишком уж хорошо, или уж слишком дурно, и они помирились на половине с творениями самого национального и, может быть, самого великого из русских поэтов, то есть решили, что у него есть талант, даже большой, только идущий по ложной дороге. Естественность поэзии Гоголя, её страшная верность действительности изумила их уже не как смелость, но как дерзость. Если и теперь ещё не совсем исчезла из русской литературы та чопорность, которая так прекрасно выражается французским словом «щепетильность» и в которой так верно отразились нравы полубоярской и полумещанской части нашего общества, если и теперь ещё существуют литераторы, которые естественность считают великим недостатком в поэзии, а неестественность великим её достоинством и новую школу поэзии думают унизить эпитетом «натуральной», то понятно, как должно было большинство нашей публики встретить основателя новой школы. И потому естественно, что ещё и теперь в нём упорствуют признавать великий талант часто те люди, которые с жадностью читают и перечитывают каждое новое его произведение, а кто теперь не читает с жадностью и не перечитывает с наслаждением его старых произведений?

Остановился на миг, улыбнулся светло, и слова заспешили громче и нервней:

— Нет нужды говорить, что беспощадная истина его созданий — одна из причин этого нерасположения большинства признать на словах великим поэтом того, кого оно же, это же большинство, признало великим поэтом на деле, читая и раскупая его творения, и даже самыми своими нападками на них давая им больше, нежели значение только литературное. Но, при всём том, первая, и главная, причина этого непризнания заключается в беспримерной в нашей литературе оригинальности и самобытности произведений Гоголя. Говорю: беспримерной, потому что с этой стороны ни один русский поэт не может идти ни в какое сравнение с Гоголем. Разумеется, всякий гениальный талант оригинален и самобытен, но есть разница между одной оригинальностью и другой, между одной и другой самобытностью. У Гоголя не было предшественников в русской литературе, не было и не могло быть образцов в иностранных литературах. О роде его поэзии, до её появления, не было и слабых намёков. Его поэзия явилась вдруг, неожиданная, не похожая ни на чью другую поэзию. Конечно, нельзя отрицать влияния на Гоголя со стороны, например, Пушкина, но это влияние было не прямое: оно отразилось на творчестве Гоголя, а не на особенности, не на физиономии, так сказать, творчества Гоголя. Это было влияние более времени, которое Пушкин подвинул вперёд, нежели самого Пушкина.

Он сел поудобней, даже заложил ногу за ногу, слыша теперь, что Белинский не просто развивал свою мысль, но то и дело, хотя и не прямо, обращался к нему, явным образом относя его к школе Гоголя, как бы исподволь указывая ему тот путь, по которому он должен идти, тоже и намекая, что его талант оригинален и самобытен, хотя и не так оригинален и самобытен, как талант Пушкина и особенно Гоголя, и он с радостным чувством соглашался на всё, готовый следовать по указанному пути, ощущая, как от этих слов у него точно прибавились силы, а Белинский остановился с перехваченной грудью, с искажённым болью лицом, усиленно хватая воздух оскаленным ртом, с непривычки пугая его, и он вопросительно посмотрел на Некрасова, но Некрасов по-прежнему сидел неподвижно и лишь глаза стали как будто теплей, точно согретые состраданием, и ему стало тотчас понятно, что для Белинского это было обычно, эта разгоряченность, это задыхание, этот страшно оскаленный рот, и он тоже ждал, беспокойно и нервно, боясь, что тот задохнётся совсем, но Белинский наконец раздышался, вытер выступившие слёзы скомканным красным платком и ещё медленно, слабым голосом заговорил всё о том же:

— Вообще наша литература в лице Пушкина и Гоголя перешла через самый трудный и самый блестящий процесс своего внутреннего развития: благодаря им она если ещё не достигла своей возмужалости, то уж вышла из состояния детства и той юности, которая близка к детству. Это обстоятельство совершенно изменило судьбу явления новых талантов в нашей литературе. Теперь каждый новый талант тотчас же оценивается по достоинству. Правда, и нынче появление необыкновенного таланта не может не возбуждать довольно противоречащих толков, так что вы к ним должны быть готовы, в особенности именно в этот момент, когда вы появились на арене литературной борьбы.

Кашлянул несколько раз в платок и стремительно посмотрел на него:

— Литература наша находится теперь в состоянии кризиса: это не подвержено никакому сомнению. По многим признакам нельзя не заметить, что она наконец твёрдо решилась или принять дельное направление и недаром называться литературой, или, как выражается Иван Александрович Хлестаков, «смертию окончить жизнь свою». Последнее обстоятельство, прискорбное для всех, очень было бы горестно, если бы мы не утешали себя мудрой и благородной поговоркой: всё или ничего! В смиренном сознании действительной нищеты гораздо больше честности, благородства, ума и мужественного великодушия, чем в детском тщеславии и ребяческих восторгах от мнимого, воображаемого богатства. Из всех дурных привычек, обличавших недостаток прочного образования и излишество добродушного невежества, самая дурная — называть вещи не настоящими их именами. Но, слава Богу, наша литература теперь решительно отстаёт от этой дурной привычки, и если из кое-каких литературных захолустий раздаются ещё довольно часто самохвальные возгласы, публика знает уже, что это не голос истины и любви, а вопль или литературного торгашества, которое жаждет прибытков на счёт добродушных читателей, или самолюбивой и завистливой бездарности, которая в своей лености, в своей апатии, в своём бездействии и своих мелочных произведениях думает видеть неопровержимые доказательства неисчерпаемого богатства нынешней русской литературы. Да, публика уже знает, что это торгашество и эта бездарность, по большей части соединяющиеся вместе, спекулируют на её любви к родному, к русскому, и свои пошлые произведения называют народными, сколько в надежде привлечь этим внимание простодушной толпы, столько и в надежде зажать рот неумолимой критике, которая, признавая патриотизм чувством святым и высоким, по этому самому с большим ожесточением преследует лжепатриотизм, соединённый с бездарностью. А все эти нападки на пьянство, воровство, шулерство и лихоимство как на пороки, гибельные для внешнего и внутреннего благосостояния людей, неужели и эти нападки, состоящие в истёртых моральных сентенциях, должно принимать за идеи, а бездушные риторические олицетворения пороков и добродетелей, которые лукаво выдают за характеры, действительно должно принимать за живые лица, вместо того чтобы видеть в них только куклы, раскрашенные грубой мазилкой и безобразно вырезанные ножницами из обёрточной бумаги?

Вдруг остановился перед ним, выпрямившись, даже выставив тощую грудь, и резко, словно бы с какой-то обидой спросил:

— Да вы сами-то понимаете, что вы написали?

Он хотел было сказать, поднимая глаза, что он понимает, что он же переписал много раз, как же тут не понять, что он обдумал каждое слово, что им рассчитан каждый поворот в этом простом и на первый взгляд незамысловатом сюжете, что каждый образ стоял перед ним как живой, что во всё время длительной, но увлечённой работы его беспокоило только, другие-то, другие поймут ли его и, самое главное, поймут ли как должно, но под этим строгим, испытующим и недовольным словно бы взглядом он не смог ничего объяснить, сам вопрос, обращённый к нему, обещал немедленно страшный разгром, он только подумал, что оно так и надо, так и должно было быть, и сдавленно промолчал, а Белинский вскрикнул внезапно:

— Я так и думал!

Да и он думал так и, склонив голову, с покорностью ждал, а Белинский продолжал с сильным чувством, горячо выговаривая каждое слово:

— Вы только непосредственным чутьём, как художник, всё это могли написать, но вот осмыслили сами-то всю эту страшную правду, на которую вы указали? Не может быть, чтобы вы в свои двадцать лет смогли всё это понять!

Это звучало так убедительно, что у него закралось сомнение, в самом деле, могли он осмыслить всё, что он написал, но и самолюбие его тоже было задето, и он собрался было поправить не без достоинства, что вовсе не двадцать, что уже двадцать три и скоро исполнится двадцать четыре, дав тем самым понять, что огромная разница, но Белинский, не дожидаясь ответа, уже снова шагал, заложив руки за спину, и взволнованно объяснял:

— С первого взгляда нельзя не увидеть, что талант ваш не сатирический, не описательный, но в высшей степени творческий и что преобладающий характер вашего таланта — юмор, да, именно юмор, это для меня несомненно. Ваш талант не поражает тем знанием жизни и сердца человеческого, которое даётся опытом и наблюдением: нет, он знает их, и знает притом глубоко, но априори, следовательно, чисто поэтически, творчески. Ваше знание — талант, вдохновение. Я не хочу сравнивать вас ни с кем, это было бы пошло, такие сравнения вообще отзываются детством и ни к чему не ведут и ровно ничего не объясняют. Только скажу, что у вас талант необыкновенный и самобытный, который сразу, ещё первым произведением, резко отделился от всей толпы наших мелких писателей, более или менее обязанных Гоголю своим направлением и характером, а потому и успехом своего небольшого таланта. Что же касается до вашего отношения к Гоголю, то если вас, как писателя с самостоятельным и сильным талантом, нельзя назвать подражателем Гоголя, то и нельзя не сказать, что вы ещё более обязаны Гоголю, чем сколько Лермонтов обязан был Пушкину. Во многих частностях видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте фразы, но со всем тем в вашем таланте так много самостоятельности, что это влияние Гоголя, вероятно, будет непродолжительно и скоро исчезнет с другими, собственно вам принадлежащими недостатками, хотя тем не менее Гоголь навсегда останется, так сказать, вашим отцом по творчеству.