Игра. Достоевский
Шрифт:
— Я помню, что за рукой... в указателе...
Поджав пересохшие губы, сцепив руки на поясе, точно придерживая что-то перед собой, он сразу перескочил:
— Это редко кому удаётся, чуть не один случай на миллион... Ведь по самому же больному... редкий, редкий талант... Эта смерть... У нас ни любви, ничего... ведь я это знаю... Разве у меня есть друзья? Когда-нибудь были?.. Разве что в юности, до Сибири, пожалуй... Настоящие были друзья... а потом, когда я вернулся, разве что самым малым числом, которые, может быть, несколько расположены были ко мне, а так не было у меня друзей никогда. Мне это доказано слишком! Ведь я тебе, кажется, говорил, вот когда я вернулся, после стольких-то лет, меня многие из прежних приятелей и признать не схотели, и потом, во всю мою жизнь, друзья появлялись ко мне только с полным успехом. Успех уходил, и друзья уходили, как закон, необходимость какая-то, математика. Это смешно и, бесспорно, слишком старо, всё это по опыту знают, а всякий раз так мучительно, больно... Даже
Она гладила его руку, прижимаясь к нему:
— Я навсегда останусь с тобой.
Благодарно взглянув на неё, пройдя молча до поворота, внезапно встав перед ней на углу, он воскликнул, болезненно морщась:
— Вот что страшно мучит меня, в самом ли деле это была его прямая, его первейшая мысль, или он необдуманно отдался на волю своего несомненного дарования и сладить с ним не сумел,-по недостатку ли веры, мало ли обдумав такой слишком смелый, слишком важный сюжет, как должно быть и бывает всегда в таких случаях, и дарование, не смиренное мыслью и верой, завело его бог знает куда, куда сам он и ступить не мечтал?..
Она предположила его же словами, которые часто слышала от него, думая, что он обращается к ней, ободряюще, ласково улыбаясь ему:
— Может быть, самое новое слово сказать захотелось, так вот взял да сказал.
Нахмурясь, осуждающе мотнув головой, чувствуя, что отвлекается в другую, пока не нужную сторону, мрачно радуясь, что всё же отвлёкся, потому что и это наболело давно, он сердито, насмешливо заворчал:
— Что-то оно слишком сбивается на то новое слово, которое у нас теперь почти все говорят. У нас ведь так повелось, что, вступая на поприще, ничего предыдущего знать не хотят, и не было до нас ничего, всё только сегодня и началось, ну, вот далеко-далеко что со вчерашнего дня, это когда мы-то на свет родились, и мы сами пошли от себя, сами мы по себе, самородки, Тургенев поделом над ними за это смеётся. Они проповедуют новое всё, они прямо ставят идеал нового слова и нового человека, что, положим, и надо и хорошо, да сами не знают ни своей, ни европейской литературы, они ничего не читают, вишь ты, некогда им, пекутся о человечестве, вот и читают только себя, даже Пушкина, даже того же Тургенева, хоть он, правду сказать, и не Пушкин. Выводя своих новых героев, снабжая их всякими похвальными превосходными свойствами, они прямо десятый делают шаг, позабыв и не зная о тех-то, об уже сделанных девяти, и вдруг опутываются в фальшивейшем положении, в каком только можно представить без истинной мысли и без истинной веры, и тотчас гибнут, не успеешь мигнуть, не оставивши после себя ничего, читателю в назидание и в соблазн, то есть эта фальшь положения, в котором они очутились без истинной мысли и без истинной веры, только и составляет всё назидание. Во всём этом весьма мало нового, это уж разумеется, а напротив, чрезвычайно много самого истрёпанного старья, но не в этом дело совсем, а главное, в том, что они абсолютно убеждены, что сказали это самое новое слово, что они сами по себе и знать прежде себя никого не хотят, обособились и, уж конечно, этим преочень довольны: всё, мол, хорошо только у нас и всё хорошее только с нас началось. Дудки! Не так оно просто, новое слово, не всякому добровольцу в руки даётся, и ответственно, ответственно очень. Скажешь его, а вот что же потом?..
Она засмеялась нерешительным, но уже звонким, облегчённым смешком:
— Ну, Федя, я всё это слышала-переслышала от тебя, а вот ты мне лучше скажи, разве этак-то говорят: «опутываются»?
Распахнувши сюртук, сунув руки в карманы, двинувшись дальше, он отмахнулся:
— Уж конечно, не говорят, так и что ж из того?
Она продолжала смеяться, догоняя его:
— А вот ты же сказал?
Прибавляя шаг, не оглядываясь, он спрашивал возмущённо и громко:
— Вот он тоже сказал, что умер, умер Христос, так и что? То есть именно: что же из этого следует заключить? Нравственного согласия ведь и без того ни в чём уже нет между нами, всё разбилось и разбивается, по действию высшей-то справедливости, и даже теперь не на кучки, а просто на единицы уже, и главное, ведь иногда с самым лёгким, с самым наидовольнейшим видом, я вот, мол, получше других, у меня в банке сто тысяч, и баста! Ведь и без того веры только в эту самую высшую справедливость, а в идеал-то, в идеал почти совсем не осталось! Куда ж нам идти, когда все враздробь? Ведь нам же дорога, одна общая дорога нужна!..
Он вдруг запнулся, вдруг выдавил глухим низким расслабленным голосом:
— Да, он был таким, непременно был, я это знаю. Таким его видели ученики, видели женщины, стоявшие подле креста, все, кто верил в него... Точно вся помертвелая, наша бездуховная жизнь во всей отвратительной наготе... в язвах лжи, в
коросте несправедливости, в гниении вечной корысти, лишённая всякого идеала, обречённая на кучку трупных червей...Она быстро вставила, чтобы опять успокоить его:
— Выходит, он по совести, он голую правду сказал?
Взяв её крепко под руку, сухо улыбаясь одними губами, куда-то спеша, он стал объяснять, так же низко и глухо:
— Видишь ли, Аня, художники, если только художники, и всегда-то пишут по совести, не по совести такой и не может, сколько его ни гони, на то и художник, может быть, единственная чистая и серьёзная совесть нашего убогого и преподлейшего времени, так вот что же именно в тот момент его совесть ему говорила? Хотел ли он ещё укрепить нашу веру в идеального человека этим зрелищем тления, памятуя, естественно, о нашем предчувствии воскресения, или ещё вернее хотел разрушить её, чтобы уж она и никогда не воскресла? Тут, знаешь ли, замечательный, тут язвительный парадокс, тут, возможно, может быть, и то и другое...
Высказав это, он почувствовал вдруг, что в нём самом что-то резко менялось и двигалось. Всё прежнее словно мельчало и таяло у него на глазах. Он словно подходил всё ближе к чему-то странно большому, огромному, главному, даже дух захватило на миг.
Прислушиваясь зорко к себе, желая всё это скорее понять, не в силах остановить поток своих мыслей, он выговаривал торопливо, невнятно:
— Ведь сам-то Христос что же такое, в конце-то концов? Ведь он воплощённый, ведь он воплотившийся в плоть идеал человека! И вот перед нами художник, бесспорно веривший в этот именно идеал, бесспорно неся этот идеал в своей скорбной душе, наложил на Христа печать умирания, печать тления, печать смерти, почти кощунственно наложил и сумел намекнуть на великую, на величающую истину и всего, и вот нашего-то, в особенности, то есть современного мира! Теперь у нас именно духовное изломано всё, всё прекрасное, ведь так всё вдруг устроилось, что нам заранее отпускаются все грехи, это, мол, высшая справедливость, по ней и живите, ведь в таком случае о своём грехе и думать не надо, да и не осознаешь его, коли так и положено жить, что вот я получше тебя, заслужил и так далее, и через это всё духовное наше, всё прекрасное в душе человека, нравственный закон первейше всего, подвержено величайшей опасности полного уничтожения. Я не говорю, что всё это в самом деле может быть уничтожено! Куда там! Духовность и красота человека извечны, ничему не подвластны, то есть не сможет никто, даже заранее отпустив все грехи, потому что приказ и указ, но, ты заметь это «но», уже сама духовность заражена недуховностью и в самой красоте современного человека заложено безобразие. Я неясно, может быть, для тебя говорю, но я понимаю, я чувствую ясно, это надо писать и писать!
Он в самом деле чувствовал так, он сознавал, какая перед ним вставала огромная мысль, какая тема открывалась неслыханная, но тут же вспомнил, что времени нет на неё никакого, вспомнил проклятые деньги, которых не было ни на труд, ни на что, и вдруг обнаружил, к своему удивлению, что всё это нисколько не останавливает, не отпугивает ею. Время и деньги — какие это всё теперь пустяки! Не пустяки только то, что в нём назревало уже, уже набухало разгоревшейся кровью его. Не пустяки единственно то, что в нём уже раздались голоса.
Ком подступил к пересохшему горлу. Он тяжело, поспешно сглотнул. Он продолжал, различая с трудом, чей это слышался взволнованный голос:
— И вот есть тут, есть один совершенно важный вопрос: как же они все, глядя на этот явственный труп, посинелый, гниющий, смердящий уже, как они по-прежнему верить могли, что непременно, всенепременно воскреснет?
Недоумевал широкий, прозрачный, возвышенный лоб, ввалились тревожно виски, туго бились синеватые вены, и радость, странная светлая радость пробивалась сквозь эту глухую тоску:
— Если смерть так ужасна, если так всемогущи законы природы, ну, вот как дважды-то два, как же одолеть эти законы бессильному человеку?
Он остановился, не замечая, что они тем временем вышли на площадь, взял её руки похолодевшими пальцами, смотрел в упор на неё пронзительным взглядом, тряс её детские руки и спрашивал, спрашивал жадно:
— Как одолеть эти законы телесности, когда их не победил даже тот, который побеждал природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: «Девица, встань!» — и встала девица, «Лазарь, гряди вон!» — и вышел умерший?..
Как тисками, схватив её под руку, он потащил её за собой, и слова его падали, точно падали камни:
— Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого, немого и страшного зверя... вернее... в виде какой-то огромной бездушной машины, новейшего, разумеется, образца, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глупо, бесчувственно поглотила, великое и бесценное существо, такое совершенное существо, которое одно стоило всей этой бездушной природы и всех разматематических законов её, всей земли, если хочешь, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого высшего существа! Тёмная, наглая, бессмысленно-вечная сила, которой всё безоговорочно подчинено на земле. Ты понимаешь, всё и все мы, кто бы ни был из нас, чего бы там наивысшего ни желал, к чему бы наилучшему ни стремился! Что же делать, как нам жить в этом железном плену?