Игра. Достоевский

— Давай останемся, Федя, мне кажется, я им понравилась, очень.

К этому времени он был уже раздражён до того, что не хотел поселяться нигде, однако же знал хорошо, что это именно от одного раздраженья идёт, и согласился угрюмо:

— Останемся, Аня.

Луиза потупилась и отступила два шага назад, но Шарлотта раздельно проговорила с совершенно твёрдым лицом:

— Мадам, пожалуйте деньги за месяц вперёд. Швейцария — это такая страна, где во всём соблюдается самый строгий порядок. Да, мадам, вы увидите сами, в порядке — наше могущество и процветание.

Аня торопливо рылась в своём кошельке, а Фёдор Михайлович, не сходя с места, опустился на стул, стиснутыми кулаками опёрся на колени и согнулся вперёд. Всё тело его было влажным от пота, в глазах зеленело, мыслей не было никаких, только от долгой ходьбы и нескольких часов унижений безденежья на душе накопились сухость и злость, да тревога ещё, беспричинная и тугая, да почти бессонная ночь.

Затворив за старухами дверь, Аня тотчас подскочила к нему и присела с испуганным, в одно мгновение побледневшим лицом:

— Что с тобой, Федя? У тебя такое лицо!

Он поднял глаза, распрямиться не смог, но попробовал улыбнуться и улыбнулся одними губами;

— Нет, ничего, просто немного устал, ты не думай, сейчас отдышусь и пойду на вокзал за вещами.

Она провела ладошкой по его волосам, точно повеяло негой:

— Бедный Федя, я тоже с тобой.

Он тотчас поднялся, сделав усилие над собой:

— Нет, Анечка, ты отдохни, тебе вредно, пожалуй, так много ходить, а вернусь, и пообедать пойдём.

Он приблизился к зеркалу и поправил сбившийся галстук, завязанный бантом, широкий и красный.

Лицо было жёлтым, усталым, точно изломанным. Он высунул для проверки язык. Язык тоже был жёлтый, злокачественный, обнаруживая больную печень и желчь.

Двое суток в дороге, только-то и всего, стало быть, скоро пройдёт, и тревога пройдёт, непременно, эта тревога нынче некстати совсем.

И он пошёл, опять через мост, на вокзал, мерно шагая, бодрясь, по квитанции получил свой багаж и воротился домой, уже этим словом мысленно называя только что снятую комнату, и носильщик, не тот, наглый и молодой, а другой, лет сорока восьми или больше, кряжистый, с большим животом и густо-пунцовым цветом лица, шёл за ним, толкая тележку на высоких колёсах перед собой.

Дома он открыл чемодан, Аня наскоро разложила немногие вещи, и они, совершенно разбитые, без аппетита, отправились то ли ужинать, то ли обедать, трудно было решить.

На улицах оказалось на этот раз шумно и людно. Белые пятна афиш глазели со всех серых стен и чугунных оград. У каждой из них густо теснился народ с торжественными, почти даже величавыми лицами.

Блестя расширенными от любопытства глазами, Аня тотчас потянула его, и он, уже угадав, в чём было дело, держа за руку и оберегая её, протиснулся ближе.

Афиша гласила с возвышенным красноречием и огромными буквами, так что красноречия становилось градусом больше:

«Граждане, мы будем иметь честь принять в нашем городе генерала Гарибальди, этого знаменитого человека, столь много совершившего в пользу народа и посвятившего жизнь свою делу свободы...»

И кончалась призывом:

«Выйдем же к нему навстречу, граждане женевские, приветствовать самого великодушного и бескорыстного из людей нашего времени...»

Выведя её из жарко дышавшей толпы, он пошёл не оглядываясь, возмущённо вполголоса говоря:

— Вот и его красноречие захватило, также теперь и его. В Неаполе-то он был хорош, истинно, без обману хорош, а сюда-то зачем? Никто здесь здоровым остаться не может, что за притча, никто! Разумеется, выйдут навстречу и закатят от счастья глаза, и что именно генерал, про великодушного и бескорыстного из людей позабудут, это им всё равно, и ведь знают же все хорошо, что будет только одно красноречие и больше-то решительно ничего, как есть ничего, а будут слова, слова и слова, и из этих слов тоже не выйдет решительно ничего. И он ведь знает, наверное знает, что будет одно красноречие, и ужасно доволен, и рад, и сам, первый, находит всё это чрезвычайно благоразумным. Ничего, кроме слов. Как им только не надоест. Это загадка вот для меня.

В маленьком уютном кафе они спросили ростбиф и кофе. Вертлявый долговязый гарсон в чёрном, широко распахнутом фраке, с завитой шевелюрой и тонкими развратными усиками, с гнусной полуулыбкой, будто намекавшей на что-то, согнувшись, побежал по проходу.

Аня оглядывалась исподтишка, не умея этого делать, краснея и в замешательстве неловко сутулясь:

— Смотри, вон там, у меня за плечом, какая чудесная шляпка!

Чувствуя, что его раздражение всё нарастает, прислушиваясь, не растёт ли вместе с ним и тревога, он сквозь зубы пробормотал:

— Тоже небось гордится свободой, а как изогнулся, как побежал, носом чует на чай.

Она посмотрела на него с удивлением, высоко подняв брови, но тут же испуганно заглянула в лицо и забеспокоилась срывавшимся шёпотом:

— Что с тобой?

Он сквозь зубы отрезал:

— Со мной ничего.

Вертлявый гарсон, держа поднос на скрюченных пальцах левой руки, ловко юля между столиками, принёс им заказанный ужин. Принимая блюдо с дымящимся мясом, Аня громко сказала:

— Благодарю вас, мсье.

Его глаза вдруг стали недобрыми, он проворчал:

— Погоди благодарить, погоди, во имя порядка или свободы, уж я не знаю, как это там у него, а он непременно украдёт у тебя четвертак, уж непременно, хочешь пари?

Она опять посмотрела с испугом:

— Ты, верно, Федя, не в духе или здесь скучно тебе?

Он скривился, точно перцу насыпали в рот:

— Мне здесь противно, всё противно, здесь гадость одна.

Он именно понимал, что был раздражён и ужасно не в духе. Его мысли были совершенно разбиты. Их никак не удавалось собрать. Вот он уже приехал в Женеву, они уже наняли угол, у него всего только четыре с половиной месяца впереди, чтобы закончить эту статью о Белинском, остановиться на каком-нибудь замысле, которых становилось всё больше, но которые по разным причинам не удовлетворяли его, разработать сюжет, успеть написать, успеть обработать и выслать хотя бы первую часть, листов шесть или семь, а лучше бы десять, и уже не спешить, не спешить, эта спешка погубит всё дело, не может не погубить, не может не погубить...

Он резал мясо недовольным резким движением, угрюмо жевал, не замечая ни посетителей, ни жены, ни даже тарелки по временам. Он пытался, вопреки раздражению, сосредоточиться духом, собрать свои мысли и обдумать решительно всё своё незавидное положение, именно всё, навести порядок в душе, успокоиться, это же главное, успокоиться, успокоиться как можно скорей, без этого он не годен всё равно ни на что, и уже завтра, именно завтра приняться задело, хорошо бы сегодня, конечно же прямо сейчас, откладывать он не любил, однако же мясо казалось ему слишком жёстким, он резал всё с более сильным нажимом, рывками, стуча громко ножом, и губы его поминутно кривились, и он почти беспрерывно и зло говорил: