Имена на поверке

Октябрь 1938 г.

Лаокоон

Полуоткрытый рот и тело, как струна, Готовы плакать и кричать от боли, А ты молчишь, и гордость спасена. Но кто тебе молчать позволил? Пока ты здесь, пока ты небо видишь, Пока еще ты только человек, От боли, от стыда и от обиды Ты можешь плакать, грек. Потом возьмут продолговатый камень, И на века оставленный резцом, Пустыми и холодными глазами Ты будешь нам смотреть в лицо. Пусть так же обойдется жизнь со мной, Чтоб помнить: боль была, и тучи плыли. А дальше — ночь. А дальше — все равно, Холодный мрамор иль щепотка пыли.

Май 1939 г.

Во славу твою

Не кричим, не мечемся, не любим, Сердце — камнем. Но удар — и вот Песня обожжет нам губы, Ветер в дверь открытую войдет. Это мы. Лаокооном новым, Искупленьем не своей вины, Встану, на мучения готовый, Словно осужденный у стены. Душу искромсай и изнасилуй, Высмей сокровенные слова, Землю, по которой ты ходила, Исступленно буду целовать. Не боюсь насмешек. Пусть уродливо, Пусть не воркованье, а разбой. Лучше уж любовь юродивая, Чем вегетарианская любовь. Никогда не перестану славить! Пусть сомнут, сломают, раздробят, Если скажешь песню обезглавить, Песню обезглавлю для тебя.

Май 1941 — май 1942 года

В том мае мы еще смеялись, Любили зелень и огни. Ни голос скрипки, ни рояли Нам не пророчили войны. Мы не догадывались, споря (Нам было тесно на земле), Какие годы и просторы Нам суждено преодолеть. Париж поруганный и страшный, Казалось, на краю земли И Ново-Девичьего башни Покой, как Софью, стерегли. И лишь врасплох, поодиночке, Тут бред захватывал стихи, Ломая ритм, тревожа строчки Своим дыханием сухим. Теперь мы и строжей и старше, Теперь в казарменной ночи Не утренний подъем и марши — Тревогу трубят трубачи. Теперь, мой друг и собеседник, Романтика и пот рубах Уже не вымысел и бредни, А наша трудная судьба. Она сведет нас в том предместье, Где боя нет, где ночь тиха, Где мы, как о далеком детстве, Впервые вспомним о стихах. Пусть наша юность не воскреснет, Траншей и поля старожил! Нам хорошо от горькой песни, Что ты под Вязьмою сложил.

«Не забыть мне этот вечер…»

Не забыть мне этот вечер: Ветер шарил по полям, А в саду на тихом вече Совещались тополя. Я — романтик. Было жалко, Что на спутанных ветвях Не увижу я русалки С гребнем в мокрых волосах. Что не крикнет старый леший Мне из темного дупла, Что не спросит ворон вещий, Пролетая: «Как дела?» Вместо этой чертовщины С ней я встретился тогда, Где о сникшие вершины Раскололась гладь пруда. По пруду кувшинки плыли, Звезды на небе зажглись, Мы недолго говорили, Улыбнувшись, разошлись. В память вечера такого Я хотел для счастья снять Неизвестную подкову Неизвестного коня. А подкова затерялась В мягких теплых небесах… Только мне затосковалось, Отчего, не знаю сам. Может, я погибну скоро, Но до смерти б я донес Чутких листьев робкий шорох, Перемигиванье звезд. Может, я не смело встречу Смерть. Но, сделавшись светлей, Я припомню этот вечер — Встречу с девушкой моей.

1938 г.

Николай Отрада [3]

Полине

Как замечательны, как говорливы дни, дни встреч с тобой и вишен созреванья! Мы в эти дни, наверно, не одни сердцами стали донельзя сродни, до самого почти непониманья. Бывало, птиц увижу на лету во всю их птичью крылью красоту, и ты мне птицей кажешься далекой. Бывало, только вишни зацветут, листки свои протянут в высоту, ты станешь вишней белой, невысокой. Такой храню тебя в полете дней. Такой тебя хотелось видеть мне, тебя в те дни большого обаянья. Но этого, пожалуй, больше нет, хотя в душе волнение сильней, хоть ближе до любимой расстоянье.

3

Николай Отрада (настоящее имя Николай Карпович Турочкин; 1918–1940). — прим. верст.

Одно письмо

Вот я письмо читаю, а в глазах совсем не то, что в этих строках, нет. Над полем, Поля, полнится гроза, в саду срывает ветер яблонь цвет. Ты пишешь: «Милый, выйдешь — близок Дон, и рядом дом. Но нет тебя со мной. Возьмешь волну донскую на ладонь, но высушит ее полдневный зной». Так пишешь ты… В разбеге этих строк другое вижу я — шумят леса… К тебе я ласков, а к себе я строг. И грусти не хочу. Ты мне была близка. Но как все это трудно описать, чтоб не обидеть… Знаешь, я б сказал — меж нами нет границ на много лет. Над полем, Поля, полнится гроза, в саду срывает ветер яблонь цвет. В душе — дороги жизни, между гроз, а я иду, товарищи вокруг. Попробуй это все понять без слез и, если можешь, жди, мой милый друг.

Попутно

Я, кажется, Будто все спутал, Чувства стреножил со зла, А ты говоришь; — Попутно, Нечаянно как-то зашла. — Минуты проходят в молчаньи, Нам не о чем говорить. И будто совсем случайно: — Поезд уйдет до зари, Поезд уходит скорый… — Его не вернуть назад. Я ждал тебя И без укора Хотел тебе все сказать. Сказать, Что при этой погоде Непогодь в сердце, Дождь. А ты говоришь; — Проводишь? К поезду ты придешь? — На улице воздух мутный — Это идет весна. Ушла И с собой попутно Радость мою унесла.

1938 г.

Некогда

Клены цветут. Неподвижная синь. Вода вытекает в ладонь. Красиво у Дона, И Дон красив, Тих и спокоен Дон. Вот так бы и плавал В нем, как луна, У двух берегов на виду. И нипочем Мне б его глубина, Вода б нипочем в цвету. Вот так и стоял бы на берегу И в воду глядел, глядел; Вот так бы и слушал Деревьев гул, — Но много сегодня дел.

1938 г.

Почти из моего детства

Я помню сад, Круженье листьев рваных да пенье птиц, сведенное на нет, где детство, словно яблоки шафраны, И никогда не яблоко ранет. Оно в Калуге было и в Рязани таким же непонятным, как в Крыму: оно росло в неслыханных дерзаньях, в ребячестве не нужном никому; оно любило петь и веселиться и связок не жалеть голосовых… Припоминаю: крылышки синицы мы сравнивали с крыльями совы и, небо синее с водою рек сверяя, глядели долго в темную реку. И, никогда ни в чем не доверяя, мы даже брали листья трав на вкус. А школьный мир? Когда и что могло бы соединять пространные пути, где даже мир — не мир, а просто глобус, его рукой нельзя не обхватить?.. Он яблоком созревшим на оконце казался нам, на выпуклых боках, где Родина — там красный цвет от солнца, и остальное зелено пока.

Август 1939 г.

В поезде

В вагоне тихо. Люди спят давно. Им право всем на лучший сон дано. Лишь я не сплю, гляжу в окно: вот птица ночная пролетает над рекой ночной. Вот лес далекий шевелится, как девушку, я б гладил лес рукой. Но нет лесов. Уходит дальше поезд. Мелькает степь. В степи озер до тьмы. Вокруг озер трава растет по пояс. В такой траве когда-то мы с веселым другом на седом рассвете волосяные ставили силки — и птиц ловили, и, как часто дети, мы птиц пускали радостно с руки. В вагоне тихо, люди спят давно. Им право всем на лучший сон дано. Но только я сижу один, не сплю… Смотрю на мир ночной, кругом темно. И что я не увижу за окном — я, как гончар, в мечтах сижу леплю.

Осень (Отрывок)

Сентябрьский ветер стучит в окно, прозябшие сосны бросает в дрожь. Закат над полем погас давно. И вот наступает седая ночь. И я надеваю свой желтый плащ, центрального боя беру ружье. Я вышел. Над избами гуси вплавь спешат и горнистом трубят в рожок. Мне хочется выстрелить в них сплеча, в летящих косым косяком гусей, но пульс начинает в висках стучать. «Не трогай!» — мне слышится из ветвей. И я понимаю, что им далеко, гостям перелетным, лететь, лететь. Ты, осень, нарушила их покой, отняла болота, отбила степь, предвестница холода и дождей, мороза — по лужам стеклянный скрип. Тебя узнаю я, как новый день, как уток, на юг отлетающих, крик…