Имена на поверке

Футбол

И ты войдешь. И голос твой потонет в толпе людей, кричащих вразнобой. Ты сядешь. И, как будто на ладони, большое поле ляжет пред тобой. И то мгновенье, верь, неуловимо, когда замрет восторженный народ, удар в ворота! Мяч стрелой и… мимо. Мяч пролетит стрелой мимо ворот. И, на трибунах крик души исторгнув, вновь ход игры необычайно строг… Я сам не раз бывал в таком восторге, что у соседа пропадал восторг, но на футбол меня влекло другое, иные чувства были у меня: футбол не миг, не зрелище благое, футбол другое мне напоминал. Он был похож на то, как ходят тени по стенам изб вечерней тишиной. На быстрое движение растений, сцепление дерев, переплетенье ветвей и листьев с беглою луной. Я находил в нем маленькое сходство с тем в жизни человеческой, когда идет борьба прекрасного с уродством и мыслящего здраво с сумасбродством. Борьба меня волнует, как всегда. Она живет настойчиво и грубо в полете птиц, в журчании ручья, опроделенна, как игра на кубок, где никогда не может быть ничья.

Эдуард Подаревский

«Вспомним про лето. Про это вот лето…»

Вспомним про лето. Про это вот лето. Оно заслужило, чтоб вспомнить о нем. Мы доброю славой его помянем, И доброю песней, и добрым вином. И вместе потом просидим до рассвета, Припоминая про то и про это, Про славное лето, веселое лето, Как мчалось, как пенилось, солнцем согрето, Как кличут кузнечики в спеющей ржи, Как небо крылом рассекают стрижи, Как осока растет на поемном лугу, На зеленом до боли речном берегу… А в небе звезда догоняет звезду, И грозди созвездий плывут в вышине, И жирные карпы в замшелом пруду Носами копаются в илистом дне… И венок из цветов на твоей голове, И томик Багрицкого в мятой траве… И дорога прямая, И ветер степной, И ветер степной над родной стороной… Ветер в лицо И ветер в груди, И ветер приказывает: иди! Иди посмотри, как хлеба хороши, Прислушайся, как шелестят камыши, Как песни звенят в полуночной тиши, Иди и дыши, всей грудью дыши, Иди и гляди, всем сердцем гляди. Простор голубой впереди, позади, Простор голубой, Да ветер степной, Да ветер степной над тобой, надо мной… И дьявольски хочется не умирать, Все в мире услышать, узнать и понять, — И звезды ночей, И журчанье ручьев, Рожденье стихов И дрожь парусов, Романтику странствий и цокот подков, Романтику бурь и походных костров Романтику схваток, Романтику слов, Романтику песен и песни ветров… … … … … … … … Я поднимаю тост за это Уже промчавшееся лето… За то, чтоб солнцем вновь и вновь Кипела кровь, звенела кровь, За то, чтоб сквозь годов громаду, Не посутулившись, пройти, Чтоб жить, Чтоб умереть как надо; Чтоб не растратить в полпути Большую радость созерцанья, Большое, жадное вниманье, Чтоб до последнего дыханья, Не растранжирив, донести Зарниц далеких полыханье, Горячей полночи молчанье И трепет Млечного Пути… Чтоб залпом выпить дар бесценный, Любить, работать, петь, дышать, Чтоб каждой клеткой вдохновенно Весь этот мир воспринимать; Чтоб дней поток Свободно тек, Безбрежно светел и широк; Склонив седеющий висок, Чтоб каждый после вспомнить мог, В веселый час, в минуту злую, В труде, на отдыхе, в бою, Огнем и ветром налитую Большую молодость свою.

Москва, 1938 г.

«На этаже пятнадцатом…»

На этаже пятнадцатом Гостиницы «Москва» (Хоть не хочу признаться в том) Кружится голова… А с улицы доносится Сирен разноголосица, Колес разноколесица, Трамвайные звонки… Тяжелые, зеленые и желтые жуки, Ползут себе троллейбусы, задравши хоботки.

«Серые избы в окошке моем…»

Серые избы в окошке моем, Грязные тучи над грязным жнивьем. Мы, вечерами Москву вспоминая, Песни о ней бесконечно поем — Каждый со всеми, и все о своем. Ночью — далекие залпы орудий, Днем — от дождя озверевшие люди В тысячу мокрых, пудовых лопат Землю долбят, позабыв о простуде, Липкую, грязную глину долбят. Значит, так надо. Чтоб в мире любили, Чтобы рождались, работали, жили, Чтобы стихи ошалело твердили, Мяли бы травы и рвали цветы бы… Чтобы ходили, летали бы, плыли В небе, как птицы, и в море, как рыбы. Значит, так надо. Чтоб слезы и кровь, Боль и усталость, злость и любовь, Пули и взрывы, и ливни, и ветер, Мертвые люди, оглохшие дети, Рев и кипенье огня и свинца, Гибель, и ужас, и смерть без конца. Муки — которым сравнения нет, Ярость — которой не видывал свет… Бой небывалый за тысячу лет, Боль, от которой не сгладится след. Значит, так надо. В далеком «потом» Людям, не знающим вида шинели, Людям, которым не слышать шрапнели, Им, над которыми бомбы не пели, Снова и снова пусть скажут о том, Как уходили товарищи наши, Взглядом последним окинув свой дом. Значит, так надо. Вернется пора: Синие, в звоне стекла-серебра, Вновь над Москвой поплывут вечера, И от вечерней багряной зари И до рассветной туманной зари Снова над незатемненной столицей Тысячью звезд взлетят фонари. Пусть же тогда нам другое приснится, Пусть в эти дни мы вернемся туда, В испепеленные города, В земли-погосты, В земли-калеки… Пусть мы пройдем их опять и опять, Чтобы понять и запомнить навеки, Чтоб никогда уже не отдавать. Вспомним, как в дождь, поднимаясь до света, Рыли траншеи, окопы и рвы, Строили доты, завалы, преграды Возле Смоленска и возле Москвы… Возле Одессы и у Ленинграда. Вспомним друзей, что сейчас еще с нами, Завтра уйдут, а вернутся ль — как знать… Тем, кто увидит своими глазами Нашей победы разверстое знамя, Будет о чем вспоминать. …………… Травы желты, и поля пусты, Желтые листья летят с высоты, Осень и дождь без конца и без края… Где ты, что ты, моя дорогая? Часто, скрываясь за облаками, Чьи-то машины проходят над нами. Медленный гул над землею плывет И зататихает, к Москве улетает. Кто мне ответит, кто скажет, кто знает: Что нас еще впереди ожидает? Нет никого, кто бы знал наперед. Может быть, бомбой шальной разворочен, Жутко зияя оскалами стен, Дом наш рассыплется, слаб и непрочен… Может быть… Много нас ждет перемен… Что же… Когда-то, романтикой грезя, Мы постоянно считали грехом, То, что казалось кусочком поэзии Нынче явилось в огне и железе, Сделалось жизнью, что было стихом.

«Плыли блики в речке синей…»

Плыли блики в речке синей Керосиновых кругов, Разбегались в керосине Переблески всех цветов. Плыли радуг переблески, А над речкой, на горе Тихо стыли перелески В предзакатном янтаре. И за эту елку-палку, За речную тишь да гладь, — Вдруг я понял — мне не жалко Все отдать. И жизнь отдать.

14 мая 1942 г.

Борис Смоленский

«Я сегодня весь вечер буду…»

Я сегодня весь вечер буду, Задыхаясь в табачном дыме, Мучиться мыслями о каких-то людях, Умерших очень молодыми, Которые на заре или ночью Неожиданно и неумело Умирали, не дописав неровных строчек, Не долюбив, не досказав, не доделав.

1939 г.

Ветреный день

По гулкой мостовой несется ветер, Приплясывает, кружится, звенит, Но только вот влюбленные да дети Смогли его искусство оценить. Взлетают занавески, скачут ветви, Барахтаются тени на стене, И ветер, верно, счастлив, Что на свете Есть столько парусов и простыней. И фыркает, и пристает к прохожим, Сбивается с мазурки на трепак, И, верно, счастлив оттого, что может Все волосы на свете растрепать. И задыхаюсь в праздничной игре я, Бегу, а солнце жалит, как слепень, Да вслед нам машут крыльями деревья, Как гуси, захотевшие взлететь.

Ночной экспресс

Ночной экспресс бессонным оком Проглянет хмуро и помчит, Хлестнув струей горящих окон По черной спутанной ночи, И задохнется, и погонит, Закинув голову, сопя, Швыряя вверх и вниз вагоны, За стыком стыки, и опять С досады взвоет и без счета Листает полустанки, стык За стыком, стык за стыком, к черту Послав постылые посты… Мосты ударам грудь подставят, Чтоб на секунду прорыдать И сгинуть в темени… И стая Бросает сразу провода. И — в тучи, и в шальном размахе Им ужас леденит висок, И сосны — в стороны, и в страхе, Чтоб не попасть под колесо… И ночь бежит в траве по пояс, Скорей, но вот белеет мгла — И ночь бросается под поезд, Когда уже изнемогла… И как же мне, дорогой мчась с ним Под ошалелою луной, Не захлебнуться этим счастьем, Апрелем, ширью и весной…

«Как лес восстановить по пням…»

Как лес восстановить по пням? Где слово, чтоб поднять умерших? Составы, стоны, суетня, Пурга да кислый хлеб промерзший. Четвертый день вагон ползет. Проходим сутки еле-еле. На невысоких сопках лед Да раскоряченные ели. А сверху колкий снег валит. Ребята спят, ползет вагон. В печурке огонек юлит. Сидишь и смотришь на огонь. Так час пройдет, так ночь пройдет. Пора б заре сквозь темноту — Да нет вот, не светает тут… Ползут часы. Ползет вагон. Сидишь и смотришь на огонь. Но только голову нагни, Закрой глаза, накройся сном — В глазах огни, огни, огни, И тени в воздухе лесном.

«Снова вижу солнечные ели я…»

Снова вижу солнечные ели я… Мысль неуловима и странна… За окном качается Карелия — Белая сосновая страна. Край мой чистый! Небо твое синее, Ясные озерные глаза! Дай мне силу, дай мне слово сильное И не требуй, чтоб вернул назад. Вырежу то слово на коре ли я Или так раздам по сторонам… За окном качается Карелия — Белая сосновая страна.

Петрозаводск, 1939 г.

Франсуа Вийон

В век, возникающий нежданно В сухой, отравленной траве, С костра кричащий, как Джордано: Но все равно ведь! — Вот твой век! Твой век ударов и зазубрин, Монахов за стеной сырой, Твой век разобран и зазубрен… Но на пути профессоров Ты встал широкоскулой школой… Твой мир, летящий и косой, Разбит, раздроблен и расколот, Как на полотнах Пикассо. Но кто поймет необходимость Твоих скитаний по земле? По кто постигнет запах дыма, Как дар встающего во мгле? Лишь тот, кто смог в ночи от града Прикрыться стужей, как тряпьем, — Лишь тот поймет твои баллады, О мэтр Франсуа Вийон! …И мир не тот, что богом навран, Обрушивался на квартал, Летел, как ветер, из-за Гавра, Свистел, орал и клокотал. Ты ветру этому поверил, Порывом угли глаз раздул, И вышвырнул из кельи двери, И жадно выбежал в грозу, И с криком в мир, огнем прорытый, И капли крупные ловил, И клялся тучам, как открытью, Как случаю и как любви. И, резко раздувая ноздри, Бежал, пожаром упоен… Но кто поймет, чем дышат грозы, О мэтр Франсуа Вийон!