Инга. Мир

И тогда он сказал тоскливо, не заботясь, поймет ли:

— Двадцать лет, Машенька. Думал, как выйду, еще года три, ну, четыре, оклемаюсь, на ноги встану, чтоб человеком вернуться. Если она меня примет. Такой себе назначил срок. А так все завертело, не успел оглянуться, тринадцать прошло, и куда мне вертаться? Куда?

— Погоди. В смысле двадцать? Или тринадцать? То есть, пока ты вошкался, человека с себя делал, больше десяти лет, значит, прошло. Так? А после ты рукой что ли, махнул?

Она внимательно поглядела на скорбное лицо и откинулась на спинку стула.

— Дела… Ну, и кто ты после этого?

— Я и говорю. Куда теперь возвращаться?

Маша молчала, а перед глазами Горчика встали прошедшие годы, раскололись из одной глыбищи на два десятка одинаковых, проплыли тяжелыми кубами, и, насмехаясь, снова слепились в одну огромную гору, как сам сказал сегодня — саркофаг. На каждом тяжелом камне, знал он, вырезан кусок его жизни без Инги, и некоторые из них пусть бы всегда были отвернуты, чтоб не перечитывать. Один камень делил глыбу на две неровные части. Тот самый год, когда он ужаснулся течению времени, и понял, отчаявшись, если не осмелится найти ее сейчас, их общая судьба станет уходить дальше и дальше. Оказалось, он все еще надеялся. Дурак и дурак, идиот, жил, считая, что нет ее, этой надежды, а когда проговорил себе это «нет», она вдруг подняла голову. И сдохла, придавленная камнем с высеченными цифрами. Единица и тройка. Тринадцать лет.

— Тебе, Сережа, сорок, наверное? Или сорок два, три? Тощий ты, как пацан, тока вот по лицу и видно, что жизнь тебя трепала, ну и ходишь, плечи гнешь.

— Тридцать девять, — уныло сказал Горчик, вытягивая под стол ноги и суя руки в карманы старых шортов, — ну… да, считай сорок уже. Елки-палки.

— Мой Ленечка, он в школе Светку Панченко любил, и ушел в армию. А Светка тут без него подгуляла. Поехала в город, сделала аборт, ну так у нас разве ж спрячешь. Ленька с армии, ему сразу и доложили. Запил сильно. А я его с шестого класса любила, аж с уроков сбегала, поглядеть, как Ленечка в футбол гоняет. Он, значит, запил, со Светкой горшки побил, ненавижу, говорит. А тут я. Утешила, как могла. Полгода утешала, считай. А он возьми со Светкой-то и помирись. Тогда пришли мы к ее родителям, я и мама, она меня привела за руку. Вот говорит, у девки пузо, пять месяцев, а ваша теперь на всю жизнь бесплодная. И за руку меня к Ленькиным родителям. Там я уже, как его увидала, руку вырвала и удрала. Иду и слушаю, догонит ли. Догнал. Он хороший был, честный и жалостный.

Она усмехнулась, сминая переплетенные пальцы.

— Как вот ты сегодня пожалел летнюю. И он меня пожалел, ему ж уже двадцать, а я только вот в десятый пошла. Ну а дальше, чего ж дальше. Когда Ленечка не пил, то бегал к Светке, а я Петьку ростила. Потом вместе ушли, Петька дурак молодой женился, а Ленечка к Светке. Да недолго пожил, утонул. Она уехала, чтоб меня кажин день не видеть.

— Разве ж ты виновата?

— Виновата, — с нажимом ответила Машенька, стискивая руки, — еще как виновата. Мыслями плоха. Ненавидела ее, и забеременела не с любви, а чтоб никуда не делся. Затем и по родителям с матерью пошла, позориться, чтоб уж все знали, какой козел, тока вот мне и нужен… Слишком посчитала все хорошо. Вот мои расчеты мне и вернулися.

— Двадцать лет, Маша, — снова сказал Горчик, — двадцать!

— Снова-здорова. Ну да, не понял, к чему я тут душу вывертываю. Тогда точнее скажу. Мне вот сорок пять. Если б сейчас Ленька вернулся, живой, и сказал бы, Маша, к тебе пришел, не могу без тебя, жить хочу вместе, пока не помрем стариками, я б кричала, от радости. И если бы через десять лет вернулся, когда уж мне писят пять — тоже.

Она поднялась, беря уставленный посудой поднос.

— Молчишь. Такие вот вы, сперва струсил, потом и сказать нечего.

Поднялась по ступеням, на веранде за белыми короткими шторками зажегся свет, тихо зазвякала в раковине посуда.

Горчик не встал, сидел, напряженно разглядывая руки, под неярким светом верхней потрескивающей галогеновой лампы. Ее слова, да семь лет тому, когда убивал свою надежду. Он ведь совсем тогда собрался. Как раз тогда и сделал себе дурацкий этот альбом, как сказала по-умному Лерочка, портфолио. Весь в надеждах ходил от одних богатых ворот к другим, звонил, бросал в почтовые ящики флаера с номером телефона. Думал, покручусь лето, к осени все вызнаю, в Лесном расспрошу, куда именно в Керчи подались, там приеду и разыщу. Но работы не находилось. Хозяева, покрутив альбомчик, отказывали, тыкая рукой в тех самых купленных в магазине гипсовых гномов, да русалок на камушках, да еще торговали вокруг сборными фонтанами из прессованного камня, с херувимами на маковке и страшноватыми лампами-жемчужинами. И он отчаялся. За все лето пара-тройка заказов. Что платили, мгновенно улетало на жизнь, да на инструменты, будто расползалась под руками реальность, и не удержать. Тогда он попал в Щелкино, дурной был год, ни о чем не мог думать, кроме того, что тринадцать лет улетели, как один вроде день, длинный и злой, но один. И чего греха таить, когда сговаривался с Лизаветой, подумал смиренно, ну, вот тебе Горчик, новая судьба. Станешь жить в небольшом ладном доме, продашь свою хибару в поселке на диком Азове, в которой зимуешь. Хозяйке честно отработаешь, и днем. И ночами. И даже что-то там отработал. В первые две недели. А потом проснулся ночью, рядом со спящей чужой женщиной. Весь в поту и тошнило так, еле успел выбежать, да в огород. И когда Лиза его без денег выставила, вот тогда он и вырезал в камне свою Ингу. Думал, прощание. Такое вот. Правда, дед с его любопытством весь пафос подпортил.

Серега усмехнулся, вспоминая жаркий интерес в глаза Гордея и его осторожные расспросы. Но деликатничал, до самого последнего дня крепился, тогда уж спросил прямо. И впервые за столько лет Горчик вслух сказал те смешные, придуманные им для Инги-девочки слова. Говорить их было так же сладостно, как вырезывать линии ее тела и лица, и смотреть, как они появляются, потому что он так захотел. Кто знает, скажи он Гордею раньше, может дед устроил бы ему выволочку, такую, как сегодня Маша. И может, пнул бы его в нужную сторону. Кто знает. Не случилось. Вместо этого случились еще семь лет, и в них много вместилось. Слишком много такого, что хватало его за руки, орало и плакало, не давая вырваться. И каждый год после того, каменного тринадцатого, неумолимо оттаскивал его дальше и дальше. Потому что как вернуться, через двадцать-то лет? И соврал, насчет не замужем, откуда бы знать ему? Только вот тыщу лет тому встречался с Валькой Сапогом, случайно, и Валька на ходу, как всегда, что-то дожевывая, ему и доложил, влезая в переполненный междугородний автобус:

— Михайлова твоя, ну они ж в Керчь уехали та сразу щитай, вроде развелась. С каким-то. Давно. Та не знаю, я, Серега, ты извини, еду вот. Короче, зимой приезжай в Лесное, да? Посидим, выпьем.

Автобус увез притиснутого к окну толстого Вальку, а Горчик понял, больше тот и не знает ничего. И не поехал зимой в Лесное.

14

О-о-о! — сказала Нюха, качнувшись и хватая Ингу за руку тонкой, как у мотылька лапкой.

И та кивнула, радуясь этому «о». Гордей позади хмыкнул, зашерудил в камнях очага. Зашуршал скомканными бумажками. И за спинами двух женщин стал подниматься к жаркому небу тонкий дымок, трогая ноздри.

Нюха отпустила руку и, отшагнув, внимательно оглядела спутницу, снова уставилась на резную стелу, обрамленную диким камнем, с растущими из него пучками полыни и дерезы.

Кивнула и снова сказала свое «о-о-о», уже спокойно и утвердительно, выпутывая из полиэтиленового пакета фотоаппарат.

— Я можно сниму? Сама.

— Да, — Инга села на горячий валун перед бледным маленьким огнем, кладя руки на колени. Ей было хорошо просто смотреть, глазами, и слушать то, что внутри, а не выцеливать через глазок камеры, как всегда, одновременно ныряя в глубину снимаемого, но и отстраняясь от него, делая сразу — кадром. Пусть девочка сама делает кадром такую живую, такую каменную Ингу, что красивым корабликом плывет через время, будто режет дни и годы высокой грудью.

Гордей сидел сбоку, чтоб не мешать ей смотреть, вольно вытянув жилистую ногу. Шевелил в костерке сухой веткой. Спросил негромко, пока Нюха бродила, осторожно делая шажки в одну и в другую сторону:

— Едешь когда?

— Сегодня поеду, Гордей. Если точно, здесь больше нет.

— Та нет, я и узнать вчера сходил, к Орлову. Он железками торгует, мастеров всех знает, наперечет, кто у его купляет мелочь всякую, молотки да точилы, и про других рассказуют они. Щас вот говорит, братья, с цемента зверей льют, ну ничего так, я видел у Прищенок, лиса там, зайцы всяки, с зубами. Крашеные, как на Пасху яйца. Ну, фонтаны. Ты видала, кругом стоят, те привозят и собирают только…

Он понял, что чересчур углубился в подробности и предложил, возвращаясь к главному:

— Ну. Думаю, в маленьких сперва искать надо. Молчун он, ежели куда подрядился, то скорее так, чтоб тихо, без толпы. Да и легче, или ж одну улицу пройти, карточки показать, или чего тебе — всю Ялту оббегать?

— Да, — ответила Инга и уже нетерпеливо посмотрела на девочку с фотокамерой.

Было ей хоть разорвись, так резко и больно вклинилось прошлое в размеренное и налаженное настоящее. Олега с Димкой свернули свою бродячую дискотеку и бьют копытом, отправляться дальше. Уже не двумя машинами, к ним прилепились еще три-четыре, да несколько парочек на мотороллерах и стайка велосипедистов. Ее в доме у пролива ждут Вива и Саныч, работа неумолимо копится. И нужно бы ее срочно переделать, чтоб урвать себе кусок летнего времени, на несколько поездок, с несколькими фотографиями в сумке. Свои портреты она показывать не хотела, эти — только ее. Но вот Лизаветин фонтан уже снят. Нюха сняла, помогла ей.