Инга. Мир

Он прижал ее к себе, касаясь небритой щекой ее — нежной, пылающей ярким румянцем, повернул лицо, утыкаясь губами в ее губы. И сказал, невнятно, не отрываясь от нее:

— Глупая, глупая моя любимая Нюха, моя сумасшедшая Нюха, ты меня люби, ладно? Сильно люби, чтоб, как я.

Она открыла глаза, скосила их, привставая на цыпочки, чтоб поверх его макушки осмотреться. Никого-никого, все внизу, машины за поворотом, злой Леха уехал, к далекому страшному Абреку-Абрикосу, и оба о ней знают что-то. Что-то плохое, чего она не помнит. А тут Олежка, который знает о ней только хорошее.

— Нам уже надо идти? — шепот был еле слышным, но мальчик услышал его, и понял. Покачал головой, опускаясь, садясь, и укладывая ее спиной на свои вытянутые ноги.

— Не надо. Нам с тобой надо вместе. Тут. Сейчас.

Смотрел сверху. И как всегда ахнулся в счастье. Такая красивая. Будто ее не на земле делали, не рожали, не была маленькой, в пеленках. Будто она сразу — вот такая. И навсегда.

Ночью, самой глухой, когда заснули даже неугомонные, что наработавшись и накупавшись, еще сидели у костров, болтали, а после носились по песку, залитому лунным светом, Олега тихо растолкал Нюху и вытащил из палатки.

— Мы куда? — она спотыкалась, держась за его уверенные пальцы, шла медленно, выворачивая босыми пятками прохладный ночной песок.

— Тише. Увидишь сейчас.

Ушли к самому обрыву, что закрывал черным полотном с рваным краем мохнатое от звезд небо. И там Олега, все так же держа руку девочки, повел ее в теплую сонную воду.

— Спишь? — шепот смешивался с тихим плеском.

— Да, — согласилась Нюха, переступая по плоским камням, заросшим мягкими травками.

— И море спит. Воздуха набери. И глаза не закрывай.

Они вдохнули и, не расцепляя рук, плавно упали ничком в темное, колышущееся, полное крупных голубых искр.

Выныривая, мальчик поставил мокрую Нюху, держа ее за плечи.

— Нравится?

Она стояла молча. По намокшим волосам стекали невидимые тонкие струйки, вспыхивая медленными огнями, и плечи под его пальцами тоже светились.

Опуская мокрое лицо и оглядывая темную голову, широкие плечи и грудь Олеги, сказала тихо:

— О-о-о!

И смеясь, опять повалились в ночные огни.

Выныривая и целуя мокрые губы, Олега думал урывками, как хорошо… что я никому… хорошо, что она вот. Видела раньше, может, но кивает, будто в первый раз. И ладно. У нас с ней это в первый раз вместе, потому — правда…

Накупавшись, вышли из воды и, прижимаясь друг к другу, двинулись обратно, шлепая по мелкой воде. Недалеко от смутной россыпи палаток Нюха остановилась, подняла руки, отжимая волосы.

— Ты иди. Я побуду еще. Немножко. Мне надо.

— Не замерзла? Хочешь, я полотенце?..

— Иди.

Он уже знал, по-другому с ней не бывает, потому еще раз поцеловал и пошел к палатке, разок только, не удержавшись, предупредил шепотом:

— Смотри. Никуда не девайся.

— Да.

Она осталась совсем одна, но палатки мешали, гудели свое смутной белизной и цветом, и потому Нюха, держа в руке мокрые плавки, которые сняла, чтоб после купания не мерзнуть, ушла дальше, по направлению к другому краю бухты. Шла, слушая ночные цвета и силуэты. Деревья, серебрясь в высокой неяркой луне узкими листьями, капали звуками, те, одинаковые, стекали с каждого острия, и падая, исчезали в песке, там превращаясь в шепоты, которые шли уже не вниз, а в стороны, ветвя себя под ногами и россыпями ракушек. Сами ракушки, ожидая тихого шага по своим ребристым створкам, попискивали вразнобой, и писк был розовым, в белую крапку. Море пело себя. Этот звук был полным и радостным, настоящим, к нему уже не нужно было ничего добавлять, но слыша его щекой и мокрым плечом, Нюха уверенно кивнула, — когда утром между берегом и горизонтом пройдут рыбачьи лодки, песня не станет хуже, она так сильна, что все принимает в себя, без трещин и повреждений. И так же, только в миллион раз сильнее пело над головой полное звезд и невидимых облаков небо. Это было так… так… невыносимо, что оглядываясь в центре темной ночной чаши мира, Нюха села на плоский теплый камень, опираясь тонкими руками в колючие ракушки. И заплакала. Засмеялась.

От берега, за ее спиной, вразнобой голосили травы, их песни состояли из запахов и очертаний. И среди них, таких разных, составляющих сложнейшую, сплетенную, перемешанную многоуровневую гармонию, некоторые запахи были успокаивающе цельными. Она знала их все, и все любила. Полынь. Не та высокая, которая, если размять веточку пальцами, пахнет собой и раненой зеленью, будто кричит, упрекая. А другая, пушистая, серо-зеленая, нежная. В ее запахе никакого упрека, только степь и чистота летней жары, осенних дождей, зимнего ветра. И весна в ней тоже есть.

Сидела, раскачиваясь, не замечая, как давят кожу острые края мелких раковинок, закрывала и открывала глаза, а перед ними плыли цветные пятна звуков, силуэтов, метались, сталкиваясь и перемешиваясь. Никто не знал, что она так жила всегда. Что все виделось ей космосами, собранными из множества бесконечных вселенных, и что временами оно, огромное, без краев, могло разорвать голову и сердце. Если не держаться за то, что цельно. Запах полыни. Голубые огни на концах мокрых волос. Сладость откушенного шоколада. Танец, если он правильный. Великолепная музыка. Верное слово. Лицо Олеги.

Да.

Она снова открыла глаза, прерывисто вздыхая и держась памятью за серые глаза под густыми бровями, чуть тяжелый подбородок, крепкую шею. Плечи.

Олега не знает, что она такая. Думает, просто чудная девочка, странная, романтичная. И пока его не было, были другие способы жить среди людей. Недолго. И нехорошие. О таком говорил сегодня Леха. Можно выпить полстакана водки. Не вина, нет, вино густое и сложное, оно кричит и поет, как хор на празднике. Нет, нужно ударить себя, чем-то, и тогда глаза открываются в мир, видят то, что видят все. Музыка сфер не мешает. Правда, после она мало что помнит, но раньше верила, те, кто рядом, они ее ведут. Пока не стала понимать, что рядом все время были не те. Не тем или не было до нее дела, или дела были… такие вот…

Она сложила на коленках уставшие руки и пошевелила пальцами, сплетая их. Подбирала слово. Человеческое.

Такие… рвущие мир. Такие дела. Кто-то или что-то все время должно быть рядом, держать руку, или держать ее глазами, с заботой, не отпуская из мыслей. Кто-то такой, как полынь. Море под солнцем. Огромные совершенные цветки дурмана, когда на них капли дождя. Или бабочка-парусник.

Олега. Оум болтливый.

У нее вдруг замерзли плечи и локти. Обхватывая ноги, нагнулась, втискивая грудь в коленки. Она что, хочет сделать из мальчика поводыря? Чтоб он помогал ей быть человеком?

Перед глазами проплыло растерянное и брезгливое лицо матери. И темное море, плеская мелкими волночками, повторило слова, сказанные давно и устало.

— И что теперь? Постоянно с психиатрами? Владислав, какой ужас, мне сказали, всю жизнь с диагнозом теперь!

Мама поняла тогда, что Нюха услышала. Поманив рукой, прижала к себе, целуя в макушку. Девочка смирно стояла, мучаясь услышанными чужими мыслями: раскаянием и усталым удивленным раздражением. Услышанное никуда не ушло, поцелуй и теплая мамина рука на плечах не растворили его. С тех пор так и звучало в ней.