Инга

Поднял руку, трогая ее закрытый глаз.

— А я подумала. Ты меня прости.

— Да ладно тебе. То давно ж было.

Она нагнулась, целуя полураскрытые губы. Маялась внезапной виной. Господи, а вдруг все сложилось бы по-другому! Умная Инга улыбнулась бы и подала ему портфель. Дальше шли бы вместе. И он уже не один. Никогда. У него Инга. И жизнь его была бы другой, обязательно.

— Маленький мой, — шептала, отрываясь, и снова целовала, нос и скулы, переносицу, веки с ресницами, — ты мой Сережка, ох, какая же я дура.

— Я и говорю, — согласился мальчик, крутясь на ее коленках, — всегда говорю. А ты не веришь.

— Ну, тебя. За это будут тебе дети. Один будет точно. Или одна.

Он закрыл глаза, думая стесненно, да мы сами еще. Но снова ушел в первую ночь, когда стаскивал с нее шортики, а она послушно поднимала ноги, помогая, а сама спала уже вовсю. И осторожно подумал дальше, ну да, что такого-то. Мы вместе будем любить. Как вот друг друга.

— Если ты сейчас не встанешь, — сказала Инга, — мы вообще не встанем. А шли зачем-то.

— Встаю.

Она еще посидела в тени, с удивлением глядя, как он разворачивает тряпку, вытаскивая ржавую железку и маленький молоток. И тоже встала, немного ревниво поняв, он вдруг стал думать о чем-то другом, что не связано с ней. Пошел вдоль камней, осматривая, наклоняя голову. Трогал свободной рукой, проводя ладонью по шершавой хлебной поверхности.

Инга повесила на плечо пустую сумку, застегнула сандалии и пошла в степь, вдоль низкой гряды, почти ушедшей в сухую глину. Надо набрать травы, вечером сделать Ивану чай. А еще спросить, как Лика узнала номер Вали Ситниковой. И вообще все о них интересно.

Она старалась не убредать далеко. На самой границе песка и травы аккуратно сорвала несколько веток синеголовника, топырящего солнышки острых колючек. Слушая, как степь немолчно звенит песнями цикад, уходила дальше, рвала растущие пучками сероватые стебли грудного чая, с желтыми корзинками мелких подсушенных цветков. Выпрямляясь, оглядела желтые, красноватые и серые от солнца травы. Решила — хватит, полыни и чабреца с подорожником можно набрать и рядом с лагерем. И пошла обратно, ища глазами среди камней Сережину фигуру.

Услышала его раньше. Сильный удар железа по камню заставлял воздух звенеть, стихал и сменялся медленной чередой ударов слабее. Инга бросила сумку в тень и пошла на стук, заглядывая в уголки между редко стоящих больших камней.

— Вот ты! — ступила в воду, обходя самый крайний камень. Он, слегка повалясь на более мелкие, был обращен к морю плоской стороной размером с теннисный стол. Серега стоял по колено в воде, перед невидимой с берега плоскостью. И приставив зубило к камню, ударял молотком.

Кивнул, смахивая со лба волосы.

— Ты там будь. Не лезь в воду. Не хочу, чтоб видела, ладно?

— А наверх можно? — она влезла по неровным случайным ступеням и села на широкий край, свешивая ноги.

— Сиди. Не маши ногами только, а то зашибу.

Ей было интересно, что он там колотит. Неужели умеет? Не стала спрашивать, подумала, счастливо пугаясь — а вдруг меня? И тут же захихикала, представив себе выбитый в камне навечно кривенький детский рисунок точка-точка-запятая, но с подписью «Инга плюс Сережа»…

Вдруг, повернув мысли в другую сторону, может быть, из-за этого плюса меж двух имен, сказала:

— Лика очень хорошая, правда?

Серега внимательно глянул сощуренными глазами. Ударил и снова прицелился.

— Очень.

— И Иван.

— Да, — «боммг» — отозвался камень.

— Умные оба. Наверное, счастливые.

— Не знаю, ляля моя. — «боммг-боммг», — кажется у дочки там сильные проблемы с мужем, Лика переживает. И Вадик ихний тот еще перец. Я б так не говорил, они все шуточками, с любовью. Но я ж вижу. Ну и чего рассказывают, слышу тоже.

— Все равно счастливые. Они вместе. Всегда.

Боммг, говорил камень. Кричала чайка, плюхалась в воду, шлепая себя, как брошенный камушек.

— А ты почему вдруг про них? — он примерился, снова стал класть мерные зарубки, отворачивая лицо от летящих осколков.

— Вдруг, — ответила девочка, ерзая. Пожаловалась:

— Попу колет.

— Слезай, — он размахнулся и кинул на берег железки, протянул руки, — не, лучше прыгай, я поймаю.

Она завизжала и кинулась вниз, отталкиваясь сандалями от наклонной поверхности. Свалилась мешком, сшибая Горчика в мелкую воду. И он, барахтаясь, закричал, плюясь и фыркая:

— Утопишь, черт. Ну, ты слоненок, ляля. Не-не, шучу, балерина, как есть балерина.

— То-то, — наставительно сказала Инга, поднимаясь и таща его за руку из воды, — ой… Это… это же…

На покатой поверхности, шершаво-желтой, глубокими сильными штрихами были вырезаны две фигуры. Высокий мужчина, стоит, как стоят в музее античные статуи, нога чуть согнута, рука держит опущенный щит, а вторая вытянута к стоящей рядом женщине. Тоже высокой, с сильными плечами и крутой шеей, очерченной плавным изгибом — одной, но верной линией. И фигура ее еле намечена, под ниспадающими складками ткани. Но видно — повернулась к нему, протягивая руку к бедру.

Горчик молчал, слушая, как молчит Инга. И улыбнулся во весь рот, когда она сказала сперва вопросительно, но перебивая сама себя, тут же с уверенностью:

— Лика! Это же они, да. Черт. Лика и Иван. Оххх…

— Видно, да? Получилось? Инга, я сделал?

Он засмеялся, вытирая пыльные руки. Наклонился, машинально плеская в лицо воды и размазывая по щекам мокрую желтую грязь.

Инга обняла его, прижалась, слушая ухом частый стук сердца. Сказала шепотом:

— О-о-о, какой ты. Слу-у-ушай, ну вообще, Горчик, ты чертов бибиси, фу, слов нет у меня. Я не знала… а красивые какие. И молодые. Но все равно они.

— Та я и сам. Не знал сильно. Но думал, та надо ж попробовать. Тут еще нужно доделать много. Ну, ты когда уедешь, я…

Голос его ожидаемо погрустнел, но Инга затрясла головой, не отрывая ее от ребер.

— Вместе сделаем. А потом, когда я уеду, закончишь. Сережка, а ты понимаешь, что они тебя любят?

Она говорила и сама набирала в горсть воды, умывая ему грязное лицо. Он послушно поворачивался, подставляя щеки и лоб.

— Та. Нашли кого. Мало тебе со мной возни, ляля моя, так еще им, всяких хлопот.