Инга

И за спину Инги длился песок, прямой, как лента зернистого шелка, почти на самом краю зрения оборванная еле видными плоскими камнями.

А по другую сторону от них веселилось море, плескало мелкой волной, а глубже по гладкому запускало просторные лоскуты частой ряби от порывов ветерка. И еще дальше — укладывало на себя серебряную кисею, мириадами звездочек, слитых в огромный сверкающий плат.

— Даже ни одной лодки нет, — быстро оглянувшись, хрипловатым голосом сказала Инга.

— Да. Мы совсем одни.

Он протянул руку, медленно. Тронул светлую рядом с загаром грудь. Черные глаза не отрывались от его серьезного лица. Девочка сидела неподвижно, только вздохнула коротко, и темный сосок коснулся его ладони. Сказала:

— Хочу, чтоб у нас все было. Все-все.

— Да.

— Ты приедешь? Бибиси, приедешь двадцать…

— Да, — он тянулся к ней, не вставая, вытягивая спину до сладкой напряженной боли, от которой немели согнутые колени. Взял за плечи обеими руками, мягко укладывая на рубашку и поправляя откинутый рукав, чтоб ее голова не лежала на песке.

— Я бы сейчас прямо, — прошептала она, закрывая глаза, чтоб лучше слышать его руки. Его живот. Бедра у ее вытянутых ног, — и пусть бы все-все.

— Я приеду. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя.

Через полчаса шли рядом, его ноги увязали в сухом песке. Инга взглядывала на голый живот мальчика и отводила глаза. Улыбаясь, смотрела снова. Встав, попили тепловатой воды из бутылки. И снова пошли. Медленно, держась за руки. На плече Горчика стукалась о локоть сумка с водой и парой лепешек, испеченных Ликой на противне.

— Есть хочешь? Уже почти пришли. Там оденемся, а то, правда, спалим себе зады.

— Хочу. Да, там поедим, — она из-под козырька видела, как все ближе становятся плоские камни, выползающие к самой воде, — а что там?

— Там странное такое место. Может река была тыщу лет назад. В самую степь идет такое как ущелье, но не глубоко. Стенки из песчаника. Хороший камень. Мягкий, но не выветривается. Смотри, какие глыбищи.

Насыпь разновеликих камней перегораживала песок. Плоские, как толстенные столешницы, они лежали то редко, то наваливаясь друг на друга и задирая в небо края.

— Как будто их вынес потоп, — сказала Инга, — красивые какие. Как бисквит.

Накинув рубашку, подошла к низкой гряде, прыгнула на один из камней. Балансируя, перескочила на другой и встала, осматривая степь и песок.

— О!

— Что там? — Серега кинул сумку в низкую тень и, натянув трусы, выкладывал из нее бумажный сверток с едой и другой — плотно увязанный в промасленную рваную тряпку.

— Ты говоришь, у Ивана астма? И язва еще?

— Та не только. Но астма, прям, сильная очень.

Инга спрыгнула рядом. Тоже натянула трусики, отряхивая с бедер песок. Сидя в тени наискось торчащего камня, они кусали от одной лепешки, маленькими глоточками пили воду.

— Там дальше полянки, желтые с серым. Степной чай, или грудница. Очень хорошая трава. А еще я увидела, правее там — зеленое пятно, там вода. Пресная.

— Ну, если уж совсем помирать, то напьемся. А то сырая ж.

Он подал ей большое, чуть увядшее яблоко — из гостинцев участкового Василия. Взял себе другое.

— Сереж, а мы зачем тут? — яблоко подавалось мягко, но после хрустело, наполняя рот сладкой слюной.

— Увидишь. Я сейчас тут похожу, присмотрюсь. А ты если хочешь, валяйся. Солнце сильно злое, купаться не надо.

Инга догрызла яблоко. Выбрасывая хвостик, прислонилась к шершавому камню. Жара окружила низкую черную тень, будто села в засаде, не решаясь переступить четкую границу.

— Хорошо. Ты мой. Заботишься, как папа. Хотя… Мне откуда знать, я его и не видела никогда. Мама ему даже не сказала, что я рожусь.

— А имя есть у него?

Инга пожала плечами. Подобрала ноги, и, набрав песка, стала сыпать его тонкой струйкой. Песок в песок.

— Я Инга Михайловна Михайлова.

— Миша, значит?

— Не понял ты. Она по фамилии его записала. Какая фамилия, такое взяла отчество. Такая вот у меня мама.

— Зато бабка у тебя вон какая. Золото.

Инга кивнула. Бедный Сережка Горчик. Вырос тоже без отца, а мать его ненавидит. А надо, чтоб любила. Иначе, как жить? Наверное, поэтому Инге все время видится этот маленький пацанчик с ушами, серьезный такой. Она его любит за себя и еще за мать тоже. Как все странно. Год назад она смеялась и предлагала Виве, да давай поклянусь до двадцати лет. А сейчас…

— Когда у нас будут дети… Ты чего смеешься? Ты, Бибиси, я о серьезном же!

— Извини. Ну, чего дальше хотела?

— Ничего.

Он нагнул голову, чтоб заглянуть в опущенное лицо. Опираясь на руки, подполз и улегся затылком на ее ноги, вздохнул шумно. Инга фыркнула, кладя руку на тонкие волосы.

— Ладно. Ты извини. Чего я правда. Дети какие-то.

— Глупая ты. Я смеялся, потому что представил, будет такая мелкая Инга. Черная и круглая. Как пузырь на ножках.

— Чего это пузырь?

— Ну, на тебя похожая ж. Эй, — закрылся рукой от ее негодующего лица, — не кусайся. Ты же была толстая. Смешная такая.

— Я? Толстая?

Горчик закрылся двумя руками. Посмотрел в щелочку между пальцев на потерянное лицо. И вдруг Инга кивнула, вздыхая.

— Да. Была вот. Да я и сейчас.

— Не-ет. Ты стала другая совсем.

Инга вспомнила Вивино недавнее — какая ты стала. И Ром козел сказал те же слова. Что-то произошло с ней, за этот последний год.

— Сейчас стала?

— Не. В четвертом классе. Помнишь, когда портфель.

Она передернула плечами, пытаясь слить в одно тощего пацана с прищуренными глазами, что подошел нахальной походочкой и дернул из рук старый портфель. И этого вот — ее Сережу, выжаренного солнцем, с белыми волосами и узким прекрасным лицом.

— Ох, я испугалась. И разозлилась. Думала, дурак, снова лезет драться.

— Я понести хотел.

— Что?

— Хотел понести, — пояснил он терпеливо, глядя снизу серыми глазами, полными солнца, — тебе, чтоб как в кино. Ты чего?