Инсталляция
Шрифт:
Гаврил
Когда БМВ затормозил у косого ряда пошарпанных колымаг вдоль тротуара, Гаврил вжался в тонированное окно, получше разглядеть окрестности. Электронное табло над спуском в «Долгие вязы» алело пунктуальным 15:45.
— Надо же, а ты так старательно заворачивал на все светофоры, — расплылся бомж в нагловатой улыбке; надо же как-то проявить облегчение и не выдать себя.
— Бунт на галерке? — покосился Елисеич в зеркало заднего вида. — У меня в запасе час на покатушки с заблокированными дверями.
— Не-не-не-не-не!
— Тогда скажи «спасибо», как человек, и уматывай.
— Елисеич, — положил ему
— Пошёл вон, — дёрнул плечом водитель и ткнул сжатым пальцем в какую-то кнопку. Гаврил, ухмыляясь, вылез на улицу и как можно аккуратнее прикрыл за собою дверь.
— …е закры…! — пробилось сдавленное восклицание из салона.
Гаврил повторно открыл дверь, хлопнул сильнее и — ему самому стало больно оттого, как он перестарался.
– ..лбоё…!
Машина пыхнула из выхлопной трубы, с рёвом шуранула прочь, но пробка на магистрали вынудила её столь же резво охладить сопла.
— Н-да… — почесал бомж затылок и спохватился: — Самому пора по газам!
Он навострил ноги под мигающее табло «Долгих вязов», столь ловко обтекая прохожих, что задел сумкой нескольких. У входа происходило странное: люди громоздились, вытягивали шеи, переговаривались между собой и по мобильному, размахивали руками, качали головой с воздетыми ко лбу бровями и, главное, стояли на месте. Бомж настороженно двинулся вдоль столпотворения, и был тут же окликнут:
— Ты куда, корешок?
Сказал это типично русский типок лет сорока. Многозначительный прищур, весёлый блеск в потускневших от возраста глазах — ему одинаково хорошо подошла бы и гармонь, и пролетарский молот, и нож-бабочка. Таким почему-то весело от всего, чего бы ни происходило.
— Тебе-то чего? — бросил, удаляясь, Гаврил.
— Того, если ты в метро.
Бомж развернулся на пятках, приблизился к мужичку на расстояние светской беседы.
— Это как?
— Нынче в метро как за инвалидностью — в порядке очереди.
Наконец-то до Гаврил дошло, что люди толпились в хаотической, но колонне. Встав за мужичком, он спросил:
— С каких пор у нас очереди в метро? Военторг устроил ликвидацию?
— Говорят, террористы.
Гаврил прикусил язык.
Колонна рассасывалась ощутимо, но не настолько, чтобы внушать оптимизм. В хвост бомж пристроился около 15:47, а до середины дополз лишь к 15:54. Мало того, что из-за полиции товар переместят подальше от изначального пункта выдачи, так ещё любая лишняя минута может оказаться роковой. Не дождавшись заказчика, тело отправят обратно, где как пить дать «потеряют» с концами.
Гаврил нервно переглядывался с табло. К 15:57 очередь встала — похоже, намертво.
Ловя на себе обеспокоенные взгляды, Гаврил засеменил вдоль очереди к её истоку — контрольно-пропускному пункту с наспех выставленными металлодетекторами и турникетами, за которыми и начинался спуск в метро. Ничтоже сумняшеся вклинился прямо за женщиной, которая вышла на проверку.
— Охренел?! — крикнули сзади.
— Займите свою очередь, — сказал Гаврилу свободный от проверки полицейский.
— Вы не понимаете, это срочно!
— Всем срочно, — отрезал тот, поигрывая дубинкой. — Очередь свою займите, гражданин.
— Хорошо, — поднял руки Гаврил, выходя из очереди. Тут его лицо прояснилось озарением, и успокоившийся было пёс режима вновь собрался, как кулак. — А если звякну Человеку Мэра? Пропустите?
— Будете дальше отвлекать, применю силу. Я ясно выражаюсь?
Гаврил обиженно отступил на несколько шагов и начал набирать
Гондрапина. Нечто, подобное надвигающемуся локомотиву, заставило его взмести глаза с телефона и увидеть, что этим нечто была хриплая, почти булькающая одышка Прухина.— Алло? — донеслось из трубки.
— Вяжите его, мужики!
— Алло? Гон-гон-гондрапин? — зачастил в трубку Гаврил. — Я это. Я! Ну, с кем об избранниках говорил?! Скажи своим псам, чтоб отвяли!
Майор с двумя молодцами вовсю подгребал к осатаневшему бомжу, с профессиональной аккуратностью распихивая гражданских дубинкой.
— Не будут они меня слушать! Это Прухин!
— Руки! — взревел подоспевший майор.
— Погоди. На!
Сбитый с толку, Прухин принял сунутый в руки телефон, покрутил немного и поднёс к уху. Бомж злорадно наблюдал, как меняется в мордасах этот боров, как зыркает то на него, то на подчинённых, набирает воздуху, но не поспевает за многоэтажной отповедью из динамика. Вскоре он бросил последние попытки злиться, отвечать, противиться, и только слушал. С щёк постепенно сходила крикливая краска. Наконец, Прухин сбросил вызов и оглядел Гаврила глазами, полными невыразимой печали.
— Ну? — заулыбался бомж.
Прухин сунул телефон в дальний карман и дал отмашку своим молодцам — вяжите.
— Как так?! — возопил Гаврил. От неожиданности он даже не сопротивлялся не слишком-то обходительному заламыванию рук за спину.
— Сам как думаешь? — вопросил майор совсем уж рассудительным тоном. — Светишься на подозрительной машине, оказываешься на месте преступления и сбегаешь, повторно сбегаешь от сотрудника при исполнении… Так вот, мудила. Жопой об косяк.
С неба прыснуло снегом, и Гаврила повели куда надо, прихватив его сумку.
Краеугольные
Знай, что три вселенные, три грани времени переплетаются в одних и тех же душах, борются и питают друг друга в стремлении поглотить? Одна — отрезок, мнящий себя лучом, но втайне осознающий собственную ограниченность, всегда линейна, всегда устремлена к концу — только концу, иначе её логика распадается. Ни назад, ни окольными путями, ни причудливыми завихрениями не лежит её путь. Одномерная по своей сути, она кое-как понимает концепцию двух, даже трёх измерений, но не способна толком ими пользоваться. В этой вселенной ЦКТЗ массово заселяли деревенскими, чтобы обрести рабочие руки на завод, и теперь они отживают своё, отработанный материал, замшелые, безразличные ко всему, кроме тепла, хлеба и водки. Чуждо им во вселенной победившей Канцелярии…
Вторая же вселенная подобна колесу. Идеальный замкнутый круг, где движение тоже вроде однонаправленно, однако здешние пути устремлены к началу, а ответы лежат под носом, хоть для осознания этого требуются нечеловеческие усилия, проворачивая колесо на все триста шестьдесят. Страшная, героическая вселенная, где жизнь растёт из смерти, а увядающая юность клонится к перерождению. Ныне колесо рассохлось и скрипит, нуждаясь в воле иного рода — способную целую вечность надраивать его дёгтем. Внутри него ЦКТЗ — сплошной ритуал, так любимый язычниками. Бабки сидят ровно отведённое время на ровно заданных лавочках, даже когда самим это уже опротивело. Местные алкаши всегда пьют нечто, чем не поделятся с чужаками, а если вникнуть в их мутную беспросветную жизнь, окажется, что и алкашами они являются не от жизни такой, а потому что «так надо». Многое в этих людях от второй вселенной, но корни их тянутся из третьей.