Инженер и Постапокалипсис

Спустя часа два, соседка уложила ребенка спать, при этом сделав ему компресс, потому что искренне желала помочь маленькому человеку одолеть недуг, а после зажгла свечу и принялась вязать тому полосатый свитерок, чтобы он больше не болел.

Кевин проспал пол ночи, даже не подозревая, что могло случиться. Та поездка оказалась последней в жизни его родителей, ведь сильные дожди все-таки пошли, а путь, пролегающий к дому целителя, пролегал через холмистую, а местами гористую, местность.

От сильнейших ливней дорогу размыло, а старое дорожное покрытие и без того доживало свои последние года. Немудрено, что оно отошло, когда потоки воды хлестало по асфальту со всех сторон, вперемешку с грязью. Не справившись с управлением, Пак Кону попытался закрыть жену, когда машину понесло потоком с трассы в кювет. Они оба знали, что не переживут эту ночь, ведь машина несколько раз перевернулась, а после осталась лежать на крыше. Стекла давно выбило и теперь салон был заполнен грязной ледяной водой, а пристегнутые супруги так и не смогли выбраться из ловушки железного коня.

Спустя несколько месяцев…

Маленького Кевина забрала частный детский дом, но все называли это место «приютом». После того, как ему сказали, что мама и папа больше не придут никогда, он абсолютно закрылся в себе, погряз в своем детском кошмаре, проживая эту боль маленькой душой раз за разом, день за днем, ночами, днями. Она не утихала, не становилась меньше или не уходила не задний фон, как посторонний шум. Нет, она преследовала его, сидела на спине, шее сердце. Давила, душила и мучила маленького мальчика, который отвернулся от всего мира, лишь бы остаться наедине с самим собой. И и у него это вышло. Он перестал говорить, испытывать эмоции и проявлять их, стал маленьким камешком в человеческом теле.

Сам же детский дом никак не помогал мальчишке справиться с его внутренней агонией, наоборот, всем было абсолютно наплевать. Частный приют представлял из себя захолустье, сарай, барак. Отсутствие условий жизни для взрослого человека не то, что для группы детей-сирот, как Кевин. Воспитатели были хуже надзирателей: злые, жестокие, циничные и продажные. Брали детей в свою мини-коллекцию сироток ради государственной помощи ради такого «благого дела», как воспитание брошенок.

Побои, голодовка, лечение ремнем от всех болезней — вот, что видели дети, находившиеся здесь. Зашуганные, грязные, озлобленные маленькие волчата, которые мысленно сердечно ненавидели своих мучителей, но Кевин немного отличался от них. Бесспорно, он не был мазохистом с малых лет или ему было по вкусу все, что с ним вытворяли эти взрослые, но он попросту не мог почувствовать всепоглощающей ненависти, от которой перед глазами вставала пелена. Не мог. Хотя даже не пытался.

Являясь эдаким ребенком-маугли который не может не вымолвить ни слова, ни звука, замкнутый и одинокий, он не доставлял воспитателям особый забот. О нем вспоминали лишь, когда надо было съесть не первой свежести пресный недоваренный рис с каким-нибудь месивом, которое взрослые с усмешкой называли «мясо-соевой кашей», или же если он по их мнению давно не получал профилактические воспитательные работы «воспитатель-ребенок». Если в первом случае его могли так и не позвать, то второе не обходилось без внимания никогда.

Так вышло, что малыш так до сих пор и не оправился от той болезни, его всего лишь немного подлечили чтобы не «подох», как выразилась супруга хозяина этого места, являющейся одной из воспитательниц, а после отправили к остальным детям в общую комнату.

Дружбы он не водил ни с кем, чего уж там, он даже не знал, как кого зовут, ему это было попросту не интересно. Все свое свободное время он сидел в каком-нибудь дальнем углу и потихоньку чах на глазах, захваченный в плен собственным отравленным болью разумом. Другие дети поначалу глазели на него, как на диковинную зверушку, а когда поняли, что он ничем не отличается от овоща, потеряли к нему всякий интерес. Оно и к лучшему — его никто не трогал, кроме тех мучителей.

В один из дней, когда воспитательница с особой жестокостью порола Кевина просто потому что ей показалось, что он недостаточно хорошо смахивал на ребенка-сироту, она вдруг резко осознала, что ни разу не слышала, как он плачет в голос, закатывается в жуткой истерики от боли, не просил ее остановится охрипшим от рева голосом, и взбесилась сильнее, словно разъяренная бестия.

— Сученыш, ты почему не разговариваешь? Не мычишь, как скотина? А?! — женская рука схватила шестилетнего за взъерошенные волосы, жестко оттягивая их назад, так что голова Кевина запрокинулась до боли в шее, а в цепких руках остались несколько клочков волос.

В маленьких глазках скопились непроизвольные слезы, грозясь вылиться. Поджав губы до болевых ощущений, будто кто-то воткнул в них сотни иголок, Кевин глядел невидящим взглядом в потолок позади своей насильницы и терпеливо ждал, когда его отпустят и он вновь сможет побыть один.

— Сейчас ты завопишь, как свинья на бойне, понял меня?! — воспитатель схватила ребенка ладонью за лицо и заставила взглянуть в свои глаза, полные ненависти и холодной, ледяной ярости. — Ты все еще горюешь по своим родителям, да? Бедные, несчастные ублюдки, которые выплодили такое ничтожество, как ты. А знаешь что? Как хорошо, что они сдохли, и теперь смогу вдолбить в твою маленькую пустую голову свои нравоучения, которые являются праведными. — Она наклонилась ближе, обдавая лицо Кевина несвежим дыханием и брызжа слюной. — Буду каждую ночь благословить Дьявола за то, что он забрал их к себе в ад, и молить его, чтобы он наказывал их самыми изощренными способами, на которые он способен. Ты меня понял? Они будут гореть в аду, а ты будешь вариться в своем личном котле здесь, на земле, который сама тебе создам. Твои родители просто у-ро-ды. И ты такой же, как и они. — Наконец, она отпрянула от него, грубо швырнув Кевина назад так, что он упал на задницу.

Малыша трясло от плача и злости, которую он наконец смог ощутить. Говоря о его недавно погибших родителях, эта стерва неспроста разворошила еще незажившую рану на его сердце и в душе. Она специально выводила его на эмоции, чтобы добиться желаемого, а после пользоваться этим как и когда ей будет угодно. Разлепив сомкнутые и прилипшие губы, из глотки Кевина послышался протяжный полу-рык полу-стон, а из глазок все-таки хлынули соленые слезы обиды и бессилия. Что он, шестилетний мальчик, сможет сделать взрослой женщине? Ничего, разве что, как и остальные в сердцах ненавидеть ее, желая ей самой ужасной смерти. Ничего, лишь уподобиться другим и сдаться в битве, которой предначертано было не начаться.

Опустив смиренно голову, он лишь сжал кулачки, да посильнее, до белых костяшек. Победно усмехнувшись, воспитательница крутанула дитя на месте и с подзатыльником молча отправила его восвояси.

Спустя год…

— Эй, ты! Да! Ты чего удумал? — девятилетняя девочка, которая жила в этом приюте, окликнула Кевина, когда заметила, что тот начал одеваться посреди ночи.

Мальчик лишь мимолетно взглянул на вопрошающую, оставив ее без ответа. Натянул поношенный и старый ботиночек, а после подошел к окошку. Нужно все сделать быстро и тихо, но была лишь одна проблема — попытка всего лишь одна. Если у него не получится, то с большой долей вероятности, все оставшееся время он проведет в подвале с крысами, сыростью и холодом, где рано или поздно умрет либо от болезни, либо от голода, либо от крыс. Перспектива не радовала, но и оставаться здесь, продолжая терпеть это все насилие, у него не осталось сил.

К семи годам он немного изменился, точнее его заставили. Теперь ему изредка приходилось говорить, хотя это действие давалось ему с трудом, словно ему нужно было пробежать кросс, а не сказать пару слов или издать несколько звуков. Также, он стал более внимательный. Если раньше он мог не обращать внимания на какие-то детали в поведении, разговоре или в самом человеке, то сейчас он мог угадать по звуку шагов кто идет и с какой целью, мог увидеть на лице намерения обидчиков и других людей, по интонации угадать, что с ним сделают в этот раз.