Инженер Петра Великого 2

Правда, я не понял почему мне дали награду, ведь завод-то я еще не достроил. Или Государь закрепил за мной особый офицерский статус, чтобы прекратить интриги? Мой вопрос, адресованный Орлову утонул в его ухмылке.

— Уже весь город говорит о твоем заводе. — Это единственное, что он обронил, по этому поводу. — Не поймут государя, коли без награды положенной будешь. Комиссия де ничего не смогла найти — а шуму столько ранее было. А как сам образцовый завод достроишь — так и еще награда будет, уверен.

Вот так! Теперь я офицер! Может Государь поднял меня в звании, чтобы на «потешных учениях окопов» я мог по чину титуловаться с генералами? Вроде и офицер, а не солдатик. Не знаю…

Эта новость на Охте произвела эффект посильнее взрыва в моей лаборатории. Теперь я был «господин поручик Смирнов». Разница была колоссальная в этом мире, помешанном на чинах и субординации.

Первые изменения я ощутил чисто бытовые. Полковник Шлаттер, скрипя зубами от зависти, но не смея ослушаться царского указа (да еще и подкрепленного, я уверен, внушением от Брюса), распорядился выделить мне жилье, соответствующее новому чину. Мой домик сочли «неподобающим» для офицера. Мне предоставили небольшой, вполне приличный деревянный дом в Офицерской слободе, в отдельном квартале рядом с заводом, где жили младшие офицеры, инженеры (в основном иностранцы) и некоторые важные мастера. Домик побольше предыдущего — несколько комнат, кухня, сени! С мебелью, правда, было туго — стол, пара лавок да топчан для сна.

Мой денщик Потап пытался изображать из себя заправского камердинера. Чистил мой единственный приличный кафтан, бегал на рынок за провизией, пытался даже готовить что-то съедобное (получалось плохо, но я не привередничал). Он обращался ко мне исключительно «ваше благородие», кланялся в пояс и смотрел с собачьей преданностью.

Жалованье поручика было уже не чета прежнему. Теперь я мог не думать о том, хватит ли денег на хлеб и сапоги, мог позволить себе кое-какие излишества. Наконец, появилось нормальное питание. Я даже стал обрастать нормальной мускулатурой за счет калорийной пищи. Даже смог немного помогать своим пацанам-ученикам, подкидывая им то на еду, то на одежонку — они хоть и были на казенном коште, но жили впроголодь.

Но главное изменение было не в деньгах и не в доме. Изменилось отношение людей. Мастеровые и работяги, которые раньше звали меня Петром Алексеичем или просто «мастером», теперь обращались «ваше благородие», снимали шапку за десять шагов и старались лишний раз на глаза не попадаться. Солдаты охраны при встрече отдавали воинское приветствие, вытягиваясь в струнку. Это было непривычно и даже немного коробило. Я по-прежнему оставался тем же Смирновым, инженером, который ковыряется с железяками, но мундир офицера создавал невидимую стену между мной и теми, с кем я еще вчера работал бок о бок.

А вот ровня — другие офицеры, особенно те, что постарше чином или знатнее родом, — приняли меня в свой круг весьма настороженно. Для них я был чужаком, выскочкой «из грязи в князи», мужиком, непонятно как получившим дворянство и офицерский чин. Они здоровались сквозь зубы, смотрели свысока, а за спиной, я уверен, судачили о «царском любимчике» и «колдуне». Особенно косились иностранцы-инженеры, которых Петр понавыписывал из Европы. Они считали себя носителями истинных знаний, а меня — необразованным выскочкой, которому просто повезло. Их снисходительное презрение я чувствовал почти физически.

Так что новый чин принес и новые проблемы. Я оказался в каком-то подвешенном состоянии: для простых работяг я стал «барином», а для «благородий» — «мужиком» в офицерском мундире. Приходилось лавировать, выстраивать новые отношения, доказывать все делами.

Если мужская часть заводского и околозаводского общества отнеслась к моему повышению настороженно или завистливо, то женская… О, тут все было гораздо интереснее и опаснее. Раньше на меня разве что дворовые девки хихикали издали (Дуняшу не беру в счет). Теперь же, когда я стал «господином поручиком Смирновым», да еще и с репутацией «умельца на хорошем счету у Царя», я внезапно превратился в объект пристального женского внимания.

Первыми активизировались мамаши с дочками на выданье из числа конторских чиновников и небогатых купцов Охтинской слободы. Стоило мне выйти из своей мастерской или пройтись по улице, как тут же «случайно» попадались навстречу: то сама мамаша с дочкой, чинно прогуливающиеся, то одна дочка, якобы идущая в лавку. Начинались реверансы, аханья, расспросы о «диковинных машинах» и «государевой службе». Дочки жеманно опускали глазки, краснели, а мамаши нахваливали их скромность, хозяйственность и прочие девичьи добродетели. Я вежливо раскланивался, отвечал односложно и старался поскорее свалить — от этой ярмарки невест меня подташнивало.

Все это женское внимание, с одной стороны, конечно, льстило самолюбию. Приятно было чувствовать себя объектом интереса симпатичных (а иногда и очень даже симпатичных) женщин. Но с другой стороны, я понимал, что это игра. Игра, в которой я был не охотником, а скорее дичью. Меня рассматривали как выгодную партию, как ступеньку к лучшей жизни, как способ укрепить свое положение. Искренних чувств тут было мало, зато интриг и корысти — хоть отбавляй.

А времени и сил на все эти светские маневры у меня не было. Голова была занята станками, пушками, сметами, гранатами… Приходилось лавировать, отшучиваться, отнекиваться, стараясь никого не обидеть, но и не дать себя втянуть в какие-то мутные истории. Игнорировать «свет» и его женскую половину совсем было нельзя — это могли счесть за гордыню или неуважение, что тоже было опасно. Но и поддаваться искушениям я не собирался. Моя цель была другой. Хотя иногда, возвращаясь поздно вечером в свой пустой холодный дом, я ловил себя на мысли, что простое человеческое тепло было бы сейчас очень кстати…

Новый чин обязывал. Теперь я не мог просто отсиживаться в своей мастерской, игнорируя остальной мир. Как офицер, я должен был участвовать в общественной жизни завода и столицы, хотя бы минимально. Иначе это сочли бы за пренебрежение или даже нелояльность. Поручик Орлов, который стал мне почти другом, мягко и настойчиво намекал, что пора бы «выйти в люди», показаться начальству.

Первый такой выход случился по случаю какого-то праздника — то ли день рождения кого-то из царской семьи, то ли очередная годовщина какой-то победы. Полковник Шлаттер устраивал у себя дома обед для офицеров и высших чинов завода. Пригласили и меня. Отказаться было нельзя.

Я напялил свой лучший мундир, начистил сапоги (спасибо Потапу), прицепил шпагу (отвалили за нее уйму денег). Дом Шлаттера был обставлен на европейский манер — картины, зеркала, заморская мебель. Гостей собралось много — офицеры в парадных мундирах, чиновники из конторы в париках и камзолах, несколько иностранцев-инженеров, важно надувающих щеки. И дамы — их жены и дочери, разодетые в шелка и бархат, с высокими напудренными и нарумяненными прическами.

Я вошел в зал и сразу почувствовал себя чужим. Все эти люди принадлежали к другому миру — миру балов, интриг, светских бесед ни о чем. Они переговаривались между собой (часто по-немецки или по-французски), обменивались любезностями, обсуждали последние новости двора и войны. Я же не знал, куда себя деть. Стоял у стены, пытаясь выглядеть невозмутимо, чувствуя на себе любопытные, а порой и насмешливые взгляды.

Ко мне подошел Орлов.

— Ну что, Петр Алексеич, осваиваешься? — усмехнулся он. — Не так страшно, как шведская батарея?

— Пожалуй, страшнее, ваше благородие, — честно признался я. — Чувствую себя медведем на ярмарке.

— Ничего, привыкнешь. Главное — держись уверенно, да языком лишнего не мели. Пойдем, я тебя представлю кое-кому.

Он подвел меня к группе офицеров. Представил. Они вежливо кивнули, но разговор не клеился. Спросили что-то про мои «машины», я попытался ответить, но понял, что им это не особо интересно. Их больше занимали чины, награды, слухи о перемещениях по службе.