Инженер Петра Великого 3

Накануне Брюс устроил мне настоящую «генеральную репетицию».

— Главное, Петр Алексеевич, — бубнил он, — держись спокойно, говори с почтением, но не лебези. Ни в коем разе не отрицай, что твои изобретения — штука необычная, это ж глупо и бесполезно. Наоборот, напирай на то, что все твои знания и умения — это дар Божий, ниспосланный тебе для вящей славы Отечества и защиты веры православной от этих супостатов-лютеран. Смекаешь? Не ты сам умный, а Господь тебя на путь истинный наставил. И не для себя, любимого, стараешься, а для царя-батюшки и Родины-матушки.

Он даже заставил меня полистать Священное Писание (зачем, если я там ни в зуб ногой не понял — старославянский же) и зазубрить несколько подходящих цитат. Память из будущего, конечно, подкидывала какие-то обрывки знаний, но освежить их было совсем не лишним. Особенно Брюс давил на то, чтобы я почаще вворачивал про «защиту земли Русской» и «борьбу с нечестивыми врагами веры Христовой».

И вот я стою перед этим высоким синклитом, чувствуя на себе десятки буравящих взглядов. Митрополит Яворский начал издалека, с пространных рассуждений о божественном мироустройстве, о границах человеческого познания и об опасностях гордыни ума, который пытается сунуть свой нос в тайны, сокрытые от людей Всевышним. Говорил он красиво, витиевато, как и положено церковному иерарху, но суть его речи сводилась к одному: мои изобретения слишком уж выбиваются из привычной колеи, слишком уж «не по-людски» они действуют, а значит, есть все основания подозревать тут нечистую силу.

Когда он закончил, повисла тишина. Все уставились на меня. Я глубоко вздохнул и начал говорить, стараясь придерживаться инструкций Брюса.

— Ваше Высокопреосвященство, досточтимые отцы, Ваше Величество, — скучным тоном обратился я к присутствующим. — Не стану скрывать, что машины и устройства, созданные моими руками, могут показаться кому-то необычными. Но смею вас заверить, что нет в них ни колдовства, ни помощи дьявольской. Все те немногие знания, коими я обладаю, я получил не от лукавого, но по милости Божией, дабы послужить верой и правдой Государю нашему и Отечеству Российскому. Ибо сказано в Писании: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А недруги наши, шведы-лютеране, не только землю нашу топчут, но и веру православную пытаются сжить со свету. И если Господь дал мне разум и умение создавать оружие, способное защитить народ наш и святыни наши от поругания, то не грех ли это умение зарывать в землю?

Я привел несколько примеров из житий святых воинов, что грудью защищали Русь от врагов, говорил о том, что Церковь всегда благословляла оружие, идущее на правое дело. Цитировал, как мог, отцов Церкви о важности защиты родной земли. Получалось, наверное, не всегда гладко, все-таки я не богослов, а инженер, но суть, кажется, донес верно. Я видел, как Брюс едва заметно кивал, подбадривая меня.

Митрополит слушал внимательно, не перебивая. Яворский был человеком, без всякого сомнения, умным и образованным, одним из немногих в России, кто понюхал европейской науки. И хотя он слыл консерватором, фанатиком он точно не был. Когда я закончил, он некоторое время молчал, задумчиво поглядывая на своих коллег.

— Слова твои, сын мой, гладки да благочестивы, — проговорил он. — И любви отчизне твоего оспаривать не стану. Однако ж, дела твои смущают умы многих. Станки твои диковинные, огонь тот… Все это не от простого разумения человеческого, а будто от некоего ведения сокровенного. А пути такого ведения не всегда к Богу ведут, сам знаешь. Да и в храме Божьем, сказывают, тебя нечасто лицезреют. А ведь истинный христианин не токмо делами, но и молитвой душу свою спасает да благословения на труды свои у Господа испрашивает.

Вот оно! Подловил-таки! Упрек в нецерковности.

Упрек митрополита прямо-таки завис в воздухе. Я выдержал его буравящий взгляд и снова заговорил, с должным почтением:

— Ваше Высокопреосвященство, греха таить не буду, в храмах бываю не так часто, как, может статься, подобает доброму христианину. Дела государевы, труды ратные да заботы о мануфактурах отнимают все время без остатка, и порой не то что на долгие службы — на передышку минуты не выкроишь. Но разве ж сказано где в Святом Писании, что молитва, вознесенная в тиши мастерской, где куется оружие для защиты Отечества, или в чистом поле, перед самым носом у врага, менее угодна Богу, чем та, что в стенах храма звучит? Вспомним хотя бы слова апостола Павла: «Итак, едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте во славу Божию». И если уж труды мои направлены на укрепление державы Российской да на защиту веры православной, то не есть ли это само по себе служение Господу нашему?

И Остапа понесло…

Я пустился в рассуждения о том, что многие святые угодники были людьми дела — и воинами, и правителями, и ремесленниками, и служение их Богу выражалось не только в коленопреклоненных молитвах, но и во вполне конкретных делах на благо ближних своих да Отечества. Привел несколько примеров из житий, которые мы с Брюсом накануне специально откопали. Я напирал на то, что истинная вера — она ведь в сердце человека сидит, а не в формальном исполнении обрядов, хотя, конечно, и важности церковной жизни я не отрицал. Главное, чтобы дела человека были праведными да богоугодными.

Мои слова, подкрепленные, как мне казалось, вполне здравой логикой и даже какой-никакой эрудицией (спасибо остаткам знаний из прошлой жизни!), произвели определенное впечатление. Митрополит Яворский не расплылся в одобрительной улыбке, но слушал очень внимательно, благо в глазах уже не было той первоначальной ледяной суровости. Он, видимо, не ожидал от простого вчерашнего мастерового такой подкованности в богословских вопросах. Ох и палюсь я…

Тут в разговор вклинился сам Петр. Он до этого момента сидел молча, лишь изредка кидая на меня быстрые взгляды, но теперь решил, что пора брать быка за рога.

— А вот что я вам скажу, отцы святые да господа хорошие! — прогремел его зычным голосом. — Капитан Смирнов дело говорит! Бог нам дал душу для молитвы и разум для познания мира сего, и руки для труда праведного! И если мы будем только лбом об пол стучать, не прилагая никаких усилий для укрепления Отечества нашего, то и враги нас в бараний рог скрутят, и держава наша в тартарары полетит! А коснеть в невежестве, отмахиваясь от всего нового и полезного только потому, что оно кажется кому-то необычным, — это не благочестие, а скудоумие и прямой вред государству! Труды же капитана Смирнова, как мы все тут видим, приносят немалую пользу в борьбе с этим супостатом шведским. И за это ему от нас не хула, а благодарность великая должна быть!

Слова царя прозвучали как окончательный приговор. Возражать ему никто не посмел, кишка тонка. Даже митрополит Яворский, судя по всему, оставаясь при своем мнении, вынужден был признать, что в словах государя есть свой резон. В итоге, после некоторых препирательств и уточнений, сошлись на некоем компромиссе. Церковь официально не стала меня анафеме предавать и мои «опасные» изыскания осуждать, но и прямого благословения на них не дала. Установилось такое хрупкое, еле дышащее перемирие. Мне было дозволено продолжать работу, но под негласным присмотром со стороны нескольких священнослужителей, лояльных царю и известных своей умеренностью. Так сказать, для «духовного окормления» и дабы я, чего доброго, «не впал в гордыню ума». Благо, физически это никак не выявится, ко мне в поместье они не полезут.

Петр был явно доволен таким исходом. На радостях он тут же и объявил, что по такому случаю не грех и отужинать всем честным мирком.

Ужин проходил уже в более расслабленной обстановке, в одной из просторных зал дворца. Собрался самый ближний круг царя: Меньшиков, Шереметев, Брюс, несколько иностранных военных спецов на русской службе — генерал Огильви, инженер Алларт. Были и другие, чьи имена я не запомнил. Но главное — за столом, рядышком с Петром, сидела женщина, которая сразу приковала мое внимание. Это была Марта Скавронская, или, как ее уже потихоньку начали величать, Екатерина Алексеевна. Будущая императрица Екатерина Первая.