Иркутск – Москва

Ну-с, славяне, восславим же Всевышнего за то, что черти с петлей для него малость просчитались. Вот только как эта милая скромница оказалась в компании с нашей оторвочкой «баронессой»? Надо будет поскорее прояснить этот вопрос. Ибо если я паче чаяния все-таки ошибся, и наши гостьи — два сапожка и пара, а «девица Лиза» просто гений женской мимикрии, не закончилось бы для Володи «пришествие богини» второй попыткой. И не превратилась бы в безумную явь моя вчерашняя ложь немцам «во спасение». Этого только не хватало…'

* * *

Но вот, наконец-то, их оставили вдвоем. Последним, почти незаметно, но весьма многозначительно усмехнувшись в усы, ретировался верный Тихон, аккуратно истребив на столе следы трапезы и забрав приборы.

«Такой ты догадливый, дружок мой любезный, панимаИшь… Да, похорошела Ксюха на диво. Не тот несмышленыш, сперва с несчастными, потом с влюбленными глазищами. Хотя, как раз глазища-то эти и сейчас 'ого-го»! Гормоны заиграли будто у молодого, с этим не поспоришь. Только ни черта ты не угадал, друг ситный. Как говорится, обстоятельства изменились. Именно они рулят миром и людьми, а вовсе не наши сиюминутные хотелки. Как бы мы не уверяли себя в обратном, разве не так?

Только как ей сказать? Что все в прошлом, и я люблю другую?.. Вот так вот, сразу и в лоб? Что считаю ее авантюристкой, выдающей себя за другого человека с непонятными для мне целями? Хотя, почему, собственно, с неясными? Или на лице все не написано? Если весь этот цирк с конями разыгран лишь для того, чтобы повиснуть у меня на шее, спровоцировать развод, и скоренько потащить под венец, то хрена с два ты угадала. Меня вашими классическими хохляцкими заходами покорительниц столиц так просто не возьмешь. Воробей уже стреляный. Причем еще в той жизни, лет так девяносто тому вперед.

Очень интересно только, при чем здесь Вася? Ну, не такую же банальщину он задумал, право слово? Что такого вдруг ему из-под меня потребовалось, применительно к госпоже «баронессе»? Ведь одно то, что человек присвоил себе чужое имя, а это для меня очевидно вполне, ничем хорошим не может закончиться. Причем, как для него самого, так и для всех, кто так или иначе с ним связан. Уж наш-то Базиль обязан это все понимать…'

И снова его опередили. Без прелюдий, околичностей и лишних экивоков. Сразу, и по существу. Именно так, как он когда-то учил ее подходить к разрешению серьезных вопросов.

— Вы ведь считаете меня лгуньей, Всеволод Федорович? — где-то в глубине ее огромных, лучистых глаз скакали игривые, насмешливые чертики.

— Во всяком случае, Оксаночка, пользоваться не принадлежащим Вам титулом и именем, это не есть комильфо-с. Мягко говоря. Согласись… Ты же понимаешь, что когда все откроется…

— И кто же Вам сказал, что это не настоящее мое имя и титул, Ваше сиятельство?

— Но…

— И кто же он такой, этот господин Но? Какой-нибудь китаец-портной с Мальцевской? Или, может быть, важный японский капитан, плененный Вами в бою у Шантунга?

— Оксана, давай серьезно, хорошо?

— Хорошо. Только тогда, позвольте, я Вам сначала расскажу обо всем, что со мной приключилось за все те долгие месяцы до нашей сегодняшней встречи, господин граф. За месяцы, иногда казавшиеся мне годами, но порою летевшие безумно стремительно…

— Конечно. Только без загадок. Договорились?

— Да. Как ТЫ и учил. Между нами никаких недомолвок.

Петрович с удивлением почувствовал в ее тихом, певучем голосе с едва заметным южнорусским акцентом какую-то для него совершенно незнакомую жесткость и решимость. Увы и ах, но сейчас перед ним сидела уже не та прежняя девушка провинциалка, с каким-то обреченным отчаянием поиска лучшей доли кинувшаяся в омут «прелестей» взрослой жизни. И из которого он ее великодушно вытащил, отогрел, как замерзающую пичугу в ладонях, вновь заставив поверить во что-то доброе и светлое. А затем в одночасье «рассчитал», как неизвестно чем проштрафившуюся домработницу. Без каких-либо внятных объяснений. Конечно, с удивительно щедрым выходным пособием. Но… как это: «поматросил и бросил»? Классика жанра.

«Вообще-то, заслужил… Нет, оно понятно: тебе же нужно было Родину спасать. Начальство не одобряло. И все такое… Но ведь, по сути, ты поступил по-свински с ней. Пускай и пестрит мировая история отношений мужчин и женщин примерами куда более отвратительными. Конечно, кто-то скривится, презрительно бросив через губу: мол, по отношению к девчонке „с пониженной социальной ответственностью“ и морали попроще. „Товар — деньги — товар“?.. Но все же. Все же… Не суди, да не судим будешь. Или как там? Про первого, кто бросит камень?»

* * *

Росла она во вполне благополучной и благопристойной полтавской семье, глава которой служил приказчиком у крупного сахарозаводчика. Человек по жизни решительный, хваткий, норовистый. Поначалу влюбленный в ее матушку страстно и нежно. С хозяином своим он был практически в дружеских отношениях, вхож в самый ближний, родственный круг. Мать Оксы — польских кровей. Православная. Миниатюрная, подвижная, до щепетильности хозяйственная: чистота, порядок, распорядок, гроссбух. В юности — девица необычайной красоты. Хотя и лишена начисто обычного, показного шляхетского гонора. Скромная, но внутренне гордая. Для будущего замужества с одним лишь недостатком, с малой дочкой на руках.

То, что Оксана была дочерью приемной, для нее открылось лишь в неполные семнадцать лет. Когда ее отец по какому-то малопонятному поводу закатил матери нешуточный скандал. Но, как оказалось, у этого скандала было имя «Татьяна Маврикиевна». И это было имя старшей, недавно разошедшейся с проворовавшемся мужем, дочери вышеупомянутого сахарозаводчика, когда-то воздыхавшей по отцу Оксы. Также, кстати, как и младший ее братец в последние несколько лет тайно сходивший с ума по самой Оксанке. Нудный, скучный мальчишка, похожий на вечно всеми обиженного Пьеро…

Уличив супруга в неверности и выслушав в ответ не только потоки пьяного, площадного хамства в присутствии детей, но и обвинение в распутстве и прижитой до брака дочери, мать тайком собрала чемодан и в тот же вечер ушла из дома. К кому и надолго ли, то Оксане было уже не ведомо. Потому, что потом…

Потом был побег. С практически случайной подружкой из соседнего двора. Куда, зачем? Что, кому доказывать? Рушащему их семью отцу? Не взявшей ее с собой матери? Юность не время обдуманных поступков и взвешенных решений. Но она — время открытий. И далеко не всегда приятных… И был бездушный холод казенного дома. И была дорога дальняя. На край Света. До Владивостока. Длиною почти в год. Кривая и скользкая. С массой грязных «полустанков» и голодных «тупиков». А потом… Потом была Мадам Жужу. И Адмирал…

И были три волшебных, почти нереальных месяца посреди зимы и войны. Их месяца. Под клекот альбатросов с залива, под перезвон склянок ЕГО красавцев-крейсеров и низкого тона гудки колющего лед «Надежного». Три месяца, будто со страниц старой сказки французской писательницы из любимой в детстве, потрепанной книжки, которую матушка читала ей «на сон грядущий». Вот только она была не так безупречна, как Белль. И он не столь «чудовищен». Но, к сожалению, совершенно не свободен. Во всех мыслимых и немыслимых смыслах.