Исход

Таким образом, Александр долго не мог заснуть в уютном купе не потому вовсе, что ему мешали другие люди, а оттого, что ему не давали спать собственные мысли и воспоминания.

Вспоминалась ему прежде всего история никитинского завода: СП со шведами, с которого возникла фирма Анатолия Никитина, и последующий рост заводика, быстро выросшего до одного из лучших деревообрабатывающих заводов в северо-западном регионе. Вспомнились дикие, счастливые глаза Никитина, который, однажды, выпив виски и сразу захмелев, яростно шептал в ухо Александру: «У меня самый лучший завод, у меня — самая красивая жена, у меня самый лучший друг, и к тому же еще и дочь у меня — принцесса!», — и вдруг глаза его стали очень несчастными и он спросил: «Тогда почему я все время боюсь, Саша, а? Все это потерять боюсь, да?». — «Не потеряешь: я рядом», — успокоил его тогда Александр. И не уберег… Эх, Толик, Толик…

Александр хорошо помнил то утро, когда секретарь Танечка вбежала к нему в кабинет и, вопреки строгим правилам фирмы вклинившись в разговор с клиентом, сказала, что нужно включить телевизор, что там передают про Никитина. И Александр включил телевизор, извинившись перед клиентом, и там в новостях сообщили, что полчаса тому назад было совершено покушение на владельца нового российско-шведского комбината Анатолия Никитина. Машина предпринимателя была взорвана вскоре после выезда за ворота предприятия. Бизнесмен и его жена погибли. В машине должна была находиться и дочь Никитиных: на комбинате видели, как она садилась в машину вместе с родителями. Однако, по предварительным данным в сгоревшем автомобиле обнаружены были лишь два тела…

Александр помнил, как через несколько минут после этого он на дикой скорости мчался в Васкелово, как его не подпускали к сгоревшему «Ягуару» Никитина; и как он метался затем по заводу в поисках Аэлиты; и как его осенило вдруг о «кукушкином гнезде» в лесу — потайном домике в кроне старой сосны, устроенном Анатолием для любимой дочери. Александр знал это место и побежал туда. Он угадал: девочка была там. Она ничего еще не знала о случившемся. Когда ее родители начали ссориться в машине из-за той некрасивой истории с «салуном», девочка внезапно открыла дверь перед воротами завода, и из протеста выскочила вон, не желая, чтобы мама уехала от папы навсегда, как она ему это кричала в машине, да еще при этом и ее, Элю, забрала с собой от папы. И Аэлита убежала в лес и забралась в «кукушкино гнездо» в надежде, что это остановит ссорящихся родителей, и что они вернутся за ней и больше не будут кричать и ссориться. Но пришел за ней вместо родителей дядя Саша, который долго уговаривал ее спуститься к нему и поехать с ней в город.

Александр между тем все уже понял: он понял, что целью нападения было уничтожение всей семьи Никитиных, чтобы не осталось ни владельцев, ни наследников. И еще он понял, что в этом деле замешан бухгалтер, который вдруг исчез с завода. Кроме этого, сообразил Александр и другое: как только бандиты обнаружат — а они это уже узнали из новостей —, что не все Никитины погибли, за девочкой немедленно начнется охота, и очень вероятно, что еще кто-то из круга знакомых Никитина — тот же бухгалтер Дорожкин, например — знает о «кукушкином гнезде», и тогда бандиты вот-вот явятся сюда. Поэтому нужно было очень торопиться, и Александр, чтобы выманить девочку, стал вдохновенно врать ей, скорбя при этом душой и кое-как подавляя спазмы в горле, что, дескать, родители ее позвонили ему уже из города, что они помирились и собираются в театр, а поскольку он, Александр как раз был в Лемболово по делам, то они попросили его прихватить Аэлиту, чтобы им самим не мотаться туда-сюда. В доме ее не было, вот он и решил, что она тут, на дереве прячется. Аэлита потребовала, чтобы он сказал ей честное слово, что не врет, и он сказал ей честное слово, что не врет. И тогда она спустилась с дерева, и они побежали. Что-то она все же подозревала, наверное, потому что все время останавливалась, заглядывала ему в глаза и спрашивала: «А почему мы бежим?», «А почему ты не смеешься и ничего не говоришь?», «А они правда помирились? Насовсем?», и так далее. Потом она устала и стала спотыкаться, и тогда он посадил ее к себе на плечи, и побежал быстрей. По просеке они дошли до железнодорожной станции, и отсюда Александр позвонил своему водителю. Через полчаса тот забрал их и повез в город. По оплошности водителя и его, Александра, тоже, радио в машине было включено, играла музыка, но вдруг она прервалась, и в экстренных новостях сообщили новые подробности о гибели Никитиных. Аэлита закричала и стала рваться из машины на полном ходу, и Александр стал бороться с отчаянно отбивающейся девочкой и что-то говорить ей дурацкое, успокаивающее, и как она потом сжалась вся в комок и замерла. И с тех пор так и оставалась замороженной. Нет, еще был момент, когда они стояли, и она выскочила таки из машины побежала через дорогу, чуть не угодив под грузовик.

А потом Александр позвонил Валенкову и попросил дать его машину, чтобы сбить преследователей со следа, на случай, если их уже засекли. Он помнил, как они ехали с Колей Кинг-Конгом всю ночь в Москву, и как всю дорогу безучастным комочком вжималась в угол сиденья Аэлита, молча глядя в пол и не отвечая на вопросы Александра, не разговаривая и ни на что не реагируя. И Александр был в полном отчаянии: из-за Никитина и из-за Аэлиты — из-за всего, что случилось и из-за всего, чему еще суждено произойти. Однако, лишь одно было важно в тот момент: Элю нужно вывезти как можно дальше и спрятать как можно надежней. Бандиты будут искать ее и убьют, чтобы расчистить себе дорогу к никитинскому заводу. Учитель! Только на него надеялся Александр; только Хромов мог в этой ситуации сделать что-то, придумать что-то, обеспечить девочке защиту. Он вез Аэлиту к Учителю и говорил ей, что они едут к ее дедушке. Он знал о той сказке, которую придумала сама себе Аэлита, и в которую она до сих пор верит: что у нее есть замечательный, необыкновенный дедушка, которого она очень любит. Про милого дедушку своего она врала всем своим подружкам, но это трудно было назвать ложью, потому что она сама, кажется, искренне верила в свою придумку. Никитин удивлялся однажды: «Не понимаю, откуда у нее этот бзик взялся. Ну, ладно бы ей в семье любви не хватало, заботы и тепла. Ведь принцессой же растет, да нет — ангелом во плоти, на которого все молятся буквально. Так нет же — дедушку ей подавай! Про бабушку и не вспоминает даже: именно о дедушке мечтает. «А где мои дедушки?», — спрашивает, — у меня их два должно быть: папин папа и мамин папа». Умница моя: это она нам в четыре годика выдала. «Умерли оба, — объяснил я ей, — старенькие уже были». (О том, что один от водки помер, а другой — в тюрьме, я ее, само собой, не просвещаю, чтобы не отравить ее веру в человечество раньше времени). Так нет же, не хочет смириться, Саша: «Нет, — говорит, — не умерли мои дедушки: один умер, да, а другой в лесу живет, пишет книжки про зверей и умеет разговаривать со всеми животными! Я это точно знаю!». И с таким отчаянием в голосе нам это заявляет, что мы с ней и спорить не решаемся. Я уже и к психиатру ее отвести собирался, но Диана говорит: «А, пусть ее придумывает. Вырастет из этой сказки и забудет когда-нибудь. В мультике увидела, небось, что-то про доброго дедушку, и захотелось ей такого же иметь». Вот ведь ребенок какой, а? Что скажешь на это? Ничего? А я скажу так: это гениальный Моцарт души, а не ребенок! Такая чувствительность! Такая душевность! Такая потребность в любви! Вся в меня, хе-хе-хе…».

Все это вспоминалось Александру теперь, в вагоне скорого поезда, несущего его в Москву. Даже хорошо, что Учитель его позвал: Александр в любом случае хотел поговорить с Хромовым об Аэлите. Ведь с тех пор, как он привез ее к Андрею Егоровичу, он почти ничего не знал о девочке. Он не знал даже — учится ли она?: ведь учебный год давно начался, уже вторая четверть кончается. И если она учится, то под каким именем? Не мог же Учитель рискнуть отправить ее в школу под фамилией Никитина: в этом случае бандитам очень легко было бы ее отследить. Нет, Учитель таких ошибок не делает, Хромов — разведчик-профессионал и стреляный воробей к тому же… И тут же вспомнилась Александру первая встреча Аэлиты с ее «дедушкой», и его собственное потрясение от внезапного наблюдаемого им чуда, когда еще минуту назад совершенно отрешенная от всего Аэлита кинулась вдруг на шею к незнакомому старику Хромову и принялась кричать: «Дедушка, дедушка, где же ты был все это время? Я все время так ждала, что ты приедешь!..». Но чудо происходило не только с этой детской, но и с другой, взрослой стороны: железный, суровый, седой Хромов заплакал как ребенок, и обнял девочку и стал шептать ей странные слова: «Какая разница, что так долго не ехал, зато ты теперь снова со мной, и все будет хорошо…». Помнится, Александр даже усомнился на мгновенье: а не спятил ли старик от внезапного стресса? Но несколько секунд спустя Учитель снова обрел контроль над собой, и выслушав рассказ Александра, объявил ему, что девочку он берет под свою опеку до выяснения всех обстоятельств с заводом, с бандитами и со всем прочим; и что к этому выяснению он немедленно подключит Грачика, а Александр должен срочно возвращаться в Питер и принять все необходимые меры в соответствии с ситуацией. «А с девочкой все будет в порядке, ты не беспокойся за нее, — заверил он Александра, — твоя забота сейчас только одна: оборвать все следы к ней». И они договорились тогда — как им всем следует действовать.

Так Аэлита осталась у Учителя. А потом был приезд Грачика в Санкт-Петербург, было расследование, блестяще проведенное ребятами Грачика и людьми из «Белой Гвардии», был громкий акт возмездия, после которого питерские бандюги до осени боялись на улицу выходить. А в сентябре спецназовец Грачик, успевший когда-то давно, сразу после школы окончить технологический институт по специальности «Деревообработка», перевез с Урала свою семью в Санкт-Петербург и возглавил завод Никитина, чем спас комбинат — на первое время, во всяком случае. Теперь, однако, возникала уже новая ситуация: прошло полгода после гибели Никитиных, и нужно было юридически оформлять законные права наследницы, то есть Аэлиты. И теперь главное слово и дело были за юристом Александром Бадичевым, но он пока никак не мог сообразить, как можно оформить наследные права на ребенка, который исчез. Ведь если наследник не заявляет о своих правах более полугода, то возникает прецедент… С другой стороны, «легализовать» Аэлиту все еще опасно, и даже особенно опасно именно сейчас, когда созрел срок оформления прав на наследство. Вот это все и хотел Александр обязательно обсудить с Учителем. Хотя, возможно, именно за этим Хромов его и вызвал: Учитель все и всегда делает правильно и вовремя.

* * *

Во вторник, шестнадцатого, как и обещал, Александр явился по знакомому адресу: это была приватизированная квартира Савелия — покойного друга Учителя, которую Хромов унаследовал по завещанию. В последнее время актив «Белой Гвардии» собирался здесь, потому что больному Дементьеву ездить за город, «на базу», к Эдику, а тем более в Рязань становилось все трудней. Дверь открыл Грачик.

Все были уже в сборе: Дементьев, Грачик, Померанцев, Эдик. Настроение у всех было подавленное, и Александр хотел знать — почему, что случилось?

— Сам скажет, — отмахнулся Грачик.

— Что-то с Элей? Где она? — всполошился Александр.

— С ней все в порядке, не волнуйся. Она у нас сейчас, у моих, — успокоил его Эдик.

— Как она?

— Ну, ничего, как… молчит все время… только Андрей Егорыча и слушается… а так — разумно себя ведет, без фокусов. «Трех мушкетеров» читает.

Из кухни вышел Учитель, обрадованно улыбнулся Александру, поставил парящий самовар в центр стола, потом подошел, поздоровался за руку, затем обнял Александра, сказал: «Здравствуй, Саша, пойдем-ка, поможешь…», и они пошли вдвоем на кухню, где Александр забрал поднос с чашками, ложками, сахаром, вазой с печеньем и понес в комнату. Учитель с большим заварочным чайником следовал за ним. После того как все расселись, Андрей Егорович сказал:

— Ну что, друзья мои: спасибо, что вы все пришли. Поговорить мне надо с вами. По личному делу, так сказать, но и по общему тоже. Сообщить мне нужно вам нечто важное… Не знаю с чего и начать, друзья мои, соратники мои дорогие, милые мои люди. Очень трудный для меня день сегодня… И так и эдак обдумывал, как бы правильней все сказать вам, чтобы вы меня лучше поняли… Так и не решил по сей миг. Так что буду говорить все подряд как на язык ляжет… Надеюсь, что вы поймете меня и не осудите жестоко, ну а осудите — что ж: в конечном счете, всему один Судья, он пусть нас всех и рассудит. Я же ни на кого из вас не обижусь, даже если и осудите, потому что как я могу на вас обижаться, если вы мои самые родные и близкие мне люди… ну вот, предисловие затягивается… В общем так: перед вами стоит сейчас человек, которого зовут уже не Андрей Егорович Хромов, но Аугуст Бауэр. Я — в пятом поколении потомственный поволжский немец. Ни Хромова Андрея Егоровича, ни Марченко Вячеслава, ни других персонажей моей личности, которых мне довелось представлять в жизни, больше нет и не будет. Я теперь уже окончательно — Аугуст Бауэр, который вышел на финишную прямую своей жизни, покидает Россию насовсем, и собрал вас здесь для того, чтобы попрощаться с вами. Вижу: кто-то из вас делает изумленные глаза — ваше удивление мне понятно. Пару лет назад я и сам удивлялся бы этим своим словам не меньше вашего. Но что-то изменилось во мне за последние годы. На самом деле я, конечно, знаю — что именно: это явление называется старостью. «Дед чудит», — говорят обычно в таких случаях. Возможно, и вы так подумаете. Да, старость пришла. Однако, мое решение уехать — это не старческая блажь. За ним скрывается нечто другое, долго копившееся, долго сражавшееся и бунтовавшее в душе, и в сердце, и в сознании… Путь к этому решению был долог и непрост. С этим решением я и стою сейчас перед вами.

Переломный миг наступил, когда Саша привез ко мне девочку, у которой убили родителей: Элечку. В этой девочке для меня сошлось сразу многое: личное, о чем я говорить не стану и скажу лишь, что она удивительно напомнила мне одного очень дорогого мне человека; но и другое: то, что накопилось в душе протестом в последние годы у которого не было разрешения. Но сначала — о нашей с вами «Белой Гвардии». Ее имя, ее флаг остаются для меня все такими же безупречно чистыми: это я заявляю прежде всего; я не сомневался и не сомневаюсь в правильности того пути, по которому шел вместе с вами все эти годы, вместе с Сережей в первую очередь — не надо, не отворачивайся от меня сейчас, Сергей Петрович, смотри на меня, пожалуйста… Так вот: всё мы делали правильно, друзья мои, как бы не стонала душа иногда при виде того, что мы творим… Но мы, уничтожая собственным судом негодяев, спасли сотни, а может быть и тысячи невинных, хороших людей, и это — главное. Это нас оправдывает в глазах высшей справедливости. Мы были для официального, безразличного и беззубого Закона преступниками: пусть так; но мы были преступниками во имя высшей справедливости, во имя жизни детей; это был наш добровольный крест, взятый на себя, и пусть Бог простит наше вторжение, наше вмешательство в его дела. ОН был слишком нерасторопен с наказанием тех чад — нет, тех исчадий своих —, которых ОН выпустил в жизнь нравственными и моральными уродами; ОН должен был укрощать их. Но ОН молчал, и это делали мы. Иногда я думал: «А может быть, ОН для того и вбросил их в нашу жизнь, чтобы посмотреть, способно ли человечество вычищать свое гнездо самостоятельно, или предпочитает гнить живьем, уповая на него, Господа, и не желая даже пальцем шевельнуть ради чистоты в собственном доме своем?»… Ладно, оставим эти абстракции. Мы делали нужное дело: это было и остается моим твердым убеждением. Однако, потом случилось страшное: у нас отняли страну. Мы, большинство из нас не сразу это поняли, многие не понимают и сегодня: произошла вещь, гораздо худшая по сравнению с переворотом семнадцатого года. Тогда большевики перевернули общество вверх ногами, и шариковы оказались сверху, а лучшие люди были втоптаны в грязь. Но даже так, даже социально перевернутая, эта страна все еще была Россией. И когда метро строили на костях зеков и комсомольцев, и когда Беломорканал рыли — это тоже была еще Россия; и когда Днепрогэс возводили, и Московский университет строили на Воробьевых горах, и когда целину поднимали, и атомную бомбу создавали, и Гагарина запускали в космос — это все еще была Россия, и мы, «Гвардейцы», в ней жили, и ради нее ходили по лезвию и мучились своей ролью кровавых санитаров… И вдруг ее не стало. Ее нет! Нет у нас больше родины по имени Россия, понимаете ли вы это? Она имеется в названии, этим именем размахивают, как цветным лоскутом, для привлечения внимания, но Родины-то нашей больше нет у нас! Я спятил, говоришь ты, Сережа? А разве можно от всего происходящего не спятить? Разве не видишь ты сам, как пласт за пластом, кусок за куском уходит наше с тобой Отечество за рубеж, как его демонтируют под дьявольские вопли о демократизации и свободе? О какой свободе вопят они, спрашиваю я вас? О свободе все разрушать, что было до них? Можешь не сомневаться, Сережа, и уж поверь мне тут на слово, как старому разведчику: тысячи сценариев уже написаны, сотни стратегических планов и тактических разработок уже лежат на штабных столах: как навсегда похоронить Россию и воспользоваться ее несметными богатствами. Это все и раньше было, но не было той армии предателей, которые широко распахнули двери международному глобализму, за которым — да всмотритесь же! — все тот же американский оскал в его звездно-полосатой экземе. Придет время — и нас затащат в ВТО, чтобы окончательно уничтожить все наши собственные потенциалы: сельскохозяйственный, производственный, военно-промышленный; да, по многим параметрам эти наши сферы неконкурентоспособны; да, они однобоки. Но они — наши собственные! Мы за них ногти срывали и жизни свои отдавали, и они ведь кормили же нас, и защищали нас все эти десятилетия! Вы все знаете: мы оружие начинаем закупать за рубежом! Мало того, что это вырубает на корню всю техническую культуру страны, с чудовищными жертвами создававшуюся на протяжение десятилетий. Основной удар наносится — мы все это ясно видим — по нашей армии. Уже порезаны ракеты, уже разбирается противоракетный щит, уже небоеспособна армия, уже некому летать на устаревших самолетах, уже офицер, защитник родины не имеет в обществе никакого уважения, уже призывники всеми ухищрениями избегают службы. Завтра армии не станет — и тогда нам конец. С какой стороны этот конец заявится к нам — неважно. Скорей всего это будет Америка, но может быть и Китай, и Эстония, и Зимбабве: безоружную страну, полную продажных предателей и ликующих идиотов, захватить и поделить ничего не стоит. Послушайте, что вопят либералы: «Армия нам не нужна: у нас нет больше врагов!». Это у них, либералов, действительно нет врагов: у них — одни сплошные друзья в американском Сенате, и в Пентагоне, и в ЦРУ.