Исход

Я не кликушествую. Оглянитесь вокруг: за все последние годы криминальных реформ под лозунгом всесилия свободного рынка у нас уже разрушена оборонная промышленность, машиностроение, сельское хозяйство, дезорганизована армия, то есть все основное уже сделано: жилы страны уже подрублены, ей остается только падение.

Я тут одно попутное открытие сделал для себя: большевики ленинского замеса, оказывается, вовсе не выхолостили русской культуры и не вытравили русских корней — «русского духа» — по Пушкину — из нового общества, которое они построили вместе с их последователями-коммунистами, разрушив предыдущее «до основанья, а затем…». Это новое, «пролетарское» общество продолжало читать Пушкина и Тургенева, Достоевского и Толстого, Гоголя и Лермонтова, продолжало восхищаться Петром Великим и великим Суворовым, и композитором Чайковским, и ученым Менделеевым, и философом Бердяевым; оно продолжало потрясенно стоять перед картинами Айвазовского, Куинджи, Левитана, Репина, Шишкина: список бесконечен; мало того — это новое общество и само породило невиданный фейерверк талантов, обогативших российскую культуру и науку. И вдруг — бац, конец! Нашлись в этом мире, оказывается, большевики еще большего масштаба — глобалисты-монетаристы, поглотители планеты, снова нанесшие удар по России. И на сей раз — успешный для них и окончательный для нас. России больше не будет. Той России, во всяком случае, которая была бы узнаваема для ста поколений наших предков, восстань они из гроба. Название «Россия» сохранится, возможно, а может быть и нет. Слова «русский» уже сегодня начинают стесняться в России: Сказать: «Я — русский!» — равносильно вызову, на него следует подозрительное: «Ты шовинист или националист?». Даже от слова «патриот» телевизионные шавки обморочно закатывают глаза. Теперь положено говорить: «Я россиянин». Что ж, звучит нормально, но только как бы в скором времени не дошло дело и до пересмотра слова «Россия»: все к тому катится. «Продается — все!», — вот девиз той страны, которую я вижу вокруг себя. А раз продается все, то значит — и Россия тоже. Да она уже продана!: вон она — лежит на прилавке, разделанная на все эти опционы, фьючерсы и споты… У нее больше нет своей культуры: она поет чужие песни чужими голосами; у нее больше нет литературы, за исключением нескольких «толстых журналов» — островка в океане, на которых последние хранители слова русского еще пытаются держать его над трясиной «западных ценностей». У нее нет больше Идеи; у нее нет больше Совести. Живет она теперь под управлением двух рогатых спонсоров, имена которым — «Доллар» и «Беспредел».

Скоро-скоро — попомните мое слово — все станут уверять друг друга, что Сибирь нам только обуза, что Сибирь должна принадлежать всему человечеству, потому что мы — глобалисты. Вспомните: Ленин тоже заявлял в свое время во всеуслышанье, шокируя даже собственных собратьев по грабежу, что ему на Россию наплевать, потому что он — большевик! Много, много чего мы увидим еще и услышим в ближайшее время. Мы и не заметим даже, как перестанут вдруг летать наши спутники, и плавать наши корабли и подлодки. А потом — придет такой день! — из школьных программ изымут математику и русский язык, а вслед за ними — историю и географию, и введут вместо этого предмет «терпимость» на английском языке, престижные классы для геев и обезьяний танец «рэп» вместо физкультуры. Через десять лет Россия будет голосовать в ООН по указанию американских хозяев, а еще через тридцать переименуют и саму Россию. Я этого не увижу, слава Богу. Но и того, что я вижу сегодня — всего этого мне вполне достаточно было, чтобы сформулировать для себя несколько истин, из которых и выросло мое решение об отъезде из этой, ставшей мне незнакомой страны:

Истина первая состоит в том, что донкихотство не востребовано больше в нашем обществе. Все, чем мы занимались с вами в нашей «Гвардии» с некоторого времени не имеет значения. Не потому, что моральная ценность и жертвенное благородство наших целей обесценились, помельчали. Вовсе нет. Но это только в нашей с вами системе координат они остались прежними. В обществе же, после того как развалилась страна, значение нашего с вами подвига свелось к нулю. Под этим словом «значение» я понимаю отклик общества, социальный резонанс. Это когда нормальные люди видят в нас защитников, а преступники — гарантированное возмездие. Так вот: этого резонанса больше нет. Людям стало не до педофилов. Людям выжить надо: о справедливости никто не помышляет. Родители выбрасывают своих детей на помойку, продают в рабство; дети сами убегают из семей, в которых творятся кошмары. И эта волна растет. Растет число беспризорников: никем не учтенных и никаким ведомством даже не учитываемых беспризорников! Разве это не особая, новая форма педофилии — этакая социальная педофилия, рассматривающая детей как товар, либо как обузу? Разве равнодушие государства и самого общества к этой проблеме не есть разновидность педофилии? Мы с вами все знаем случай — обсуждали его не так давно —, когда родители изнасилованной девятилетней девочки просили суд о снисхождении к насильнику, а вначале, на уровне следствия пытались вообще закрыть уголовное дело: после того как — я убежден в этом — преступник пообещал им денег, а может и дал уже сколько-то. Общество — я подчеркиваю: все общество в целом, а не только коррумпированная власть, на которую модно стало ссылаться — сгнило в одночасье, как только вдохнуло полной грудью этого зловонного заокеанского чада, который закачивается нам сюда всей мощью западной пропаганды, с либералистическим турбонаддувом на местах…

Рыба гниет с головы, говорят. Это правильно. Начинает гнить с головы. А потом сгнивает целиком: об этом как-то забывают, имея в виду лишь гнилую власть наверху. Ан нет: страна сгнила вся — с головы до пят. Все общество: сверху вниз. И даже понятно почему. За семьдесят лет советская власть успела разрушить все до основания, а затем построить новый мир, как и обещала в начале конца. Частью этого нового мира стало и население, которое за два-три поколения изрядно преобразовалось и приобрело новые привычки. С одной стороны, было выстроено подобие социальной идиллии, в которой овцы и волки существовали рядом и питались из одного корыта. Их пасли, регулярно кормили и стригли. Пасли тщательно, кормили кое-как, и шерсть получалась поэтому так себе, но ее хватало, чтобы страна оставалась сильной и отпугивала хищные стаи, барражирующие вдоль загона. И можно было петь патриотические песни, радоваться солнышку, пятого и двадцатого заглядывать в кормушку, иногда выставлять для забавы голую задницу за забор, чтоб врагов позлить покрепче, да и, что называется — жить-припевать, детей наживать, в ус не дуя. И вдруг: трах-бах! — нет загона, упал. «Свобода! — говорят им, — дальше сами кормитесь, товарищи…». И произошло вполне предсказуемое: волки кинулись на овец, а овцы, ломая загородки — на огород, биться за корм, и взметнулись рев, и рык, и боданье, и брыканье и лязганье клыков в стане обараненного и оболваненного за семьдесят лет стада.

Я вовсе не намерен обзывать свой народ баранами: это так — метафора, гротеск, наглядное сравнение. Суть в том, что народ этот сегодня, как дичающее стадо — напуганное, обозленное, затравленное — с гибелью пастуха своего, с падением ориентиров, кинулся в опустившейся на него мгле напролом на призывный свет заморских гнилушек, растаптывая собственные традиции, разметая культуру свою, утрачивая национальную мораль и нравственность — русскую ли, советскую ли: любую, какая у нас была. И наступил — воспользуемся новым словом, потому что ни одно старое так не описывает ситуацию: — бардак!

В обществе воцарились ложь, цинизм, предательство как способ выживания. Педофилы в этой системе, правда, еще не объявлены национальным достоянием на сей час, но педерасты — те уже в почете, а проститутки — и вовсе героини. Девочки в школьных сочинениях не стесняются писать, что мечтают стать валютными проститутками и плавать на яхтах с олигархами, или, в крайнем случае — выйти замуж за банкира.

Россия — убита, Россия умерла: это моя первая страшная истина.

А вот и вторая, касающаяся меня лично:

Человек в одиночку не может осчастливить все человечество. Но человек, даже в одиночку, может осчастливить другого отдельного человека. Или хотя бы помочь ему, вытащить его из беды, не дать ему пропасть, быть всегда рядом, если потребуется. Это уже никакое не донкихотство, это самая обыкновенная обязанность существа, одаренного господом Богом тем уникальным свойством, которое мы называем совестью. Мы это делали с вами — для многих. И я это делал вместе с вами. Но вот я стар. Я не могу больше — для многих. Но я еще могу, еще имею силы прожить — дожить — свою жизнь для кого-то одного. И этот один появился в моей жизни. Провидение, Судьба, Бог — называйте как хотите — послало мне этого человечка, эту несчастную девочку, у которой так жестоко убили родителей, этого абсолютно безвинного ребенка, за которым продолжается жестокая охота. Всмотритесь в суть: ведь это наше новое, вывернутое наизнанку, заколдованное долларом общество приговорило этого ребенка к смерти, причем только за то, что кому-то хищному хочется еще больше денег… И я решил: не бывать тому! Скажу вам так: с первой секунды, когда я увидел ее, я понял, что это и есть она — моя Миссия на этой земле. Звучит пафосно, да, но это та правда, которая звучит внутри меня — независимо от того какими словами я ее выражу. И девочка — представьте себе — тоже угадала это какой-то детской мудростью своей, вынесенной из тех миров, из которых мы все пришли с вами, все позабыв при рождении; мудростью, которая не имеет обозначения на человеческих языках.

Еще тогда, при первой встрече подумал я, что должен увезти ее отсюда, спасти ее, помочь забыть горе, помочь вырасти честным человеком. Из этой мысли вызрело и мое сегодняшнее решение. Я не позволю, чтобы она погибла здесь, в этом свинарнике, в котором проститутка — элитная профессия, а бандит — герой новейшей истории; я не хочу, чтобы она сгинула вместе со страной, летящей в пропасть, в которой депутаты, судьи, милиционеры, чиновники и бандиты сливаются — слились уже! — в единый навозный пласт; чтобы она сгинула в стране, которую вожди раздают направо и налево за ящик водки, после чего обнимаются с заклятейшими врагами земли русской и называют их своими братьями…

— Дайте ему холодной воды кто-нибудь! — пронзительно закричал Дементьев, — а то он заговаривается уже! Сам куда-то уезжает, а нас с вами на нашу же страну натравить хочет!..

— Не надо мне воды, — отмахнулся Учитель, — и не натравливаю я вас, неправильно ты все понимаешь, Сережа. Я просто вам объяснить пытаюсь все то, с чем так долго мучился сам, я по сути дела исповедуюсь перед вами… Ведь все, что я тут сказал вам — все это вы и сами видите, без моей помощи: а именно то, что у нас с вами украли, отобрали нашу Родину: ту систему жизни — морали, права, культуры, традиций — в которой мы существовали; я заявил, что все это разбито, разграблено, и в этом смысле той, старой Родины, той России у нас с вами больше нет. Я так думаю, потому что я вижу это. Но Отечество есть понятие сердца, а не ума, и оно живет в каждом, пока сердце живо. Мы потеряли ту нашу Родину. Но у нас у всех было и есть, и остается в нас и с нами наше Отечество. И за него нужно бороться. Ты не расслышал главное, Сережа, что я хотел сказать: а я хотел сказать, что продолжаю бороться, но только пропорционально своим силам и тому времени, которое мне отпущено. Я не могу спасти всех, но я могу еще спасти одного-единственного человечка, и я сделаю это!

Но я хотел бы довести свой отчет до конца: я хочу рассказать вам, как стал Аугустом Бауэром. Иначе рассказ мой будет неполным, а я не хочу, чтобы у вас оставались сомнения или домыслы по части моего решения…

Все это случилось так: однажды — через нашего, здесь сидящего Сергея Петровича Дементьева, между прочим, а не откуда-нибудь еще — узнал я о чудовищном преступлении, о котором самому Дементьеву рассказал другой Сергей Петрович — профессор Кудрявцев, вы его все знаете…

— Не было этого! — выкрикнул Дементьев. Андрей Егорович сокрушенно покачал головой, и продолжал:

— Я созвонился с Кудрявцевым. На окраине Саратова, рассказал он мне, были в конце прошлого лета убиты старик и девочка: дед и внучка; старик — за орден, который висел у него на пиджаке, а девочка — заодно, чтобы свидетелей не оставлять. Как это водится сплошь и рядом, у официального следствия возник традиционный «висяк». И так бы все и поросло быльем, если бы не наш тамошний Шерлок Холмс — Гена Сомиков: вы все его должны помнить: он был на съезде — приезжал вместе с профессором Кудрявцевым. Так вот: Гена узнал про убитых дедушку со внучкой из местной газетки, тут же насторожился и отправился искать семью погибших. Нашел, стал выяснять что к чему. Очень быстро размотал все это дело, сразу начав свое следствие с ордена: на пиджаке старика в морге ордена не оказалось, и это навело Гену на подозрения. Он узнал вскоре, что старика и ребенка убили местные наркоманы, чтобы загнать орден скупщику советских наград и приобрести «дури» — так они наркотики свои называют. Гена нашел сперва орден по объявлению, затем скупщика; через него зацепил одного из шпаны. Прикинулся мелким распространителем кокаина, вошел в доверие. Скоро выяснил все подробности: кто что предложил, кто бил, кто добивал, кто в сторонке стоял, ну и… Гену мне вам расписывать не надо, но тут, надо вам доложить, ребята, он сам себя превзошел; представьте себе: наказал всех разом. Назначил шпане встречу на пустом берегу Волги, в укромном месте, скормил им наркотиков на халяву — якобы дегустационная партия, дождался пока они «отчалят», да и хладнокровно утопил их всех одного за другим: деловито, аккуратно, без спешки и без эмоций — как крестьянин на пахоте. Лично мне сокрушался при встрече: «Волгу испоганил, Андрей Егорович, а что поделаешь: приходится и ей терпеть, бедной, раз такое время гнилое пришло». Вот это парень! Хотя, с другой стороны, Гена просто выполнил обычную нашу с вами работу, только в стахановском темпе и в невероятном масштабе. Поставил рекорд производительности, так сказать.