Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Пятьсот девятый прислушался. Ему знаком этот голос. Он потихоньку устроился за кучей мертвецов и стал слушать дальше.

Он знал, что этой ночью Левинский хотел привести кого-то из Рабочего лагеря — этого человека надо спрятать; однако, верный старому правилу, согласно которому друг друга знают лишь непосредственные исполнители, связники, Левинский не сказал, кого именно приведет.

Человек этот говорил тихо, но очень ясно.

— Нам понадобится каждый, кто будет с нами, — произнес он. — Когда национал-социализм падет, у нас не окажется ни одной организованной и сплоченной партии, чтобы взять на себя политическое руководство. Все они за двенадцать лет диктатуры были разогнаны или расколоты. А осколки ушли в подполье. Мы не знаем, много ли их сохранилось. Понадобятся дельные, энергичные люди, чтобы создать новую организацию. В хаосе и развале поражения только одна партия сохранится в работоспособном состоянии: национал-социалисты. Я, понятно, имею в виду не попутчиков, которые примыкают к любой партии, я имею в виду ядро. Ядро сохранится, уйдет в подполье и будет ждать своего часа, чтобы снова всплыть на поверхность. Вот против этого нам придется бороться, и для этого нам нужны люди.

«Да это же Вернер, — подумал пятьсот девятый. — Похоже, что он. Но ведь я же знаю, что он убит». Разглядеть говорившего он не мог — ночь была безлунная и мглистая.

— Народные массы там, на воле, по большей части деморализованы, — продолжал незнакомец. — Двенадцать лет террора, бойкота, доносительства и страха сделали свое дело, а теперь еще добавится и проигранная война. Если нацисты организуют из подполья террор и саботаж, они еще много лет смогут держать людей в страхе. Мы должны людей завоевывать — и тех, кого они сбили с толку, и тех, кого запугали. Ирония судьбы состоит в том, что оппозиция нацизму сохранилась в концлагерях лучше, чем на воле. Здесь нас держали всех вместе, а там наших разгоняли и старались разобщить. На воле гораздо трудней поддерживать связи, здесь же это просто. На воле почти каждый сам по себе, здесь же люди держатся плечом к плечу, давая силу друг другу. Словом, лагеря дали результаты, которых нацисты явно не предвидели. — Говоривший усмехнулся. Смешок был отрывистый и какой-то безрадостный.

— Если не считать тех, кого убили, — заметил Бергер. — И тех, кто умер.

— Разумеется, если не считать тех. Но мы сохранили нужных людей. Каждый из них стоит сотни.

«Да, это, несомненно, Вернер, — подумал пятьсот девятый. В темноте он все-таки разглядел знакомый аскетический профиль. — Он уже опять анализирует. Что-то организует. Произносит речи. Этот как был, так и остался теоретиком и фанатиком своей партии».

— Лагеря должны стать первичными ячейками построения нового общества, — продолжал тихий, ясный голос. — Три пункта для нас сейчас самые главные. Первое: пассивное, а в крайнем случае и активное сопротивление эсэсовцам, покуда они командуют лагерем. Второе: предупреждение паники и возможных эксцессов при переходе лагеря в наши руки. Мы должны подать пример железной дисциплины и не давать волю чувству мести. Будут созданы органы правосудия, вот они этим и займутся…

Голос на секунду умолк. Пятьсот девятый тотчас же встал и направился к группе. В ней оказались Левинский, Гольдштейн, Бергер и незнакомец.

— Вернер! — позвал пятьсот девятый.

Незнакомец пристально всматривался в темноту.

— Ты кто такой?

Он поднялся и подошел к пятьсот девятому.

— Я думал, тебя убили, — сказал пятьсот девятый.

Вернер приблизил к нему лицо почти вплотную.

— Коллер, — назвался пятьсот девятый.

— Коллер! Так ты жив?! А я думал, ты давно умер.

— Так оно и есть. Официально.

— Это пятьсот девятый, — сказал Левинский.

— Значит, ты и есть тот самый пятьсот девятый! Ну что ж, это упрощает дело. Официально я тоже мертвец.

Они смотрели в темноте друг на друга. Им все это было не в диковинку, не в первый раз доводилось им встречать в лагере человека, которого давно считали умершим. Но пятьсот девятый и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Когда-то они были друзьями, но затем политические разногласия мало-по-малу их развели.

— Останешься теперь у нас? — спросил пятьсот девятый.

— Да. На несколько дней.

— Эсэсовцы решили вернуться к его букве алфавита, — пояснил Левинский. — Попалась им тут пташка одна. А пташка как раз его знает. Влетела прямо эсэсовцам в руки. И все из-за какого-то паршивого унтершарфюрера!

— Я не буду у вас нахлебником, — заявил Вернер. — О своем пропитании я сам позабочусь.

— Конечно, — ответил пятьсот девятый с едва уловимой иронией. — Я от тебя другого и не ждал.

— Мюнцер завтра раздобудет хлеба. Лебенталь пусть у него заберет. Он не только для меня раздобудет. Кое-что и для всей вашей группы.

— Я знаю, Вернер, — перебил его пятьсот девятый. — Знаю, что ты ничего не возьмешь просто так. Останешься в двадцать втором? Можем разместить тебя и в двадцатом.

— Могу в двадцать втором остаться. Как и ты, кстати. Хандке-то больше нет.

Со стороны никто бы и не заметил, что между ними сейчас происходит нечто вроде словесного поединка. «Какие же мы все-таки дети! — подумал пятьсот девятый. — Целую вечность назад были политическими противниками, вот и теперь ни один не хочет уступить. Я чувствую идиотское удовлетворение от того, что Вернер пришел искать у нас защиты, а он мне намекает, что без его группы Хандке, возможно, уже меня прикончил бы».

— Я слышал все, что ты только что говорил, — сказал он. — Все правильно. Что нам делать?

Они все еще сидели на улице. Вернер, Левинский и Гольдштейн спали в бараке. Через два часа Лебенталь должен их разбудить. Тогда они поменяются местами. Ночь опять сделалась душной. Но на Бергере все равно была теплая гусарская венгерка, пятьсот девятый на этом настоял.

— Кто этот новенький? — спросил Бухер. — Партийный бонза?

— Был когда-то, пока нацисты не пришли. Но не слишком важный. Так, средней руки. Бонза районного значения. Старательный. Коммунист. Фанатик без намека на личную жизнь и чувство юмора. Сейчас один из руководителей лагерного подполья.

— А ты его откуда знаешь?

Пятьсот девятый помолчал.

— До тридцать третьего я был редактором одной газеты. Мы часто с ним спорили. И в статьях я часто нападал на его партию и на нацистов. Мы были против тех и этих.

— А за что выступали вы?

— За то, что звучит ужасно напыщенно и смешно. За человечность, терпимость и право каждого на собственное мнение. Чудно, правда?

— Нет, — возразил Агасфер и закашлялся. — А кроме этого, разве что-нибудь есть?

— Месть! — вскинулся вдруг Майерхоф. — Еще есть месть! Месть за все вот это! Месть за каждого — каждого! — убитого. Месть за все, что они натворили. Око за око и зуб за зуб!

Все в изумлении подняли глаза. Лицо Майерхофа исказила ненависть. Он сжал кулаки и всякий раз, когда произносил слово «месть», пристукивал ими по земле.

— Что это с тобой? — спросил Зульцбахер.

— А с вами что? — бросил в ответ Майерхоф.

— Он свихнулся, — сказал Лебенталь. — Выздоровел и от этого совсем сбрендил. Шесть лет сидел на нарах тише воды, ниже травы, пикнуть боялся, а потом чудом спасся от трубы и вообразил себя Самсоном.

— Я не желаю мстить, — прошептал Розен. — Я хочу только выбраться отсюда.

— Как? А эсэсовцы пусть уходят, и никто с ними не поквитается?

— Мне все равно! Я хочу выйти отсюда! — Розен молитвенно сложил руки и страстно зашептал: — Ничего не хочу, только выбраться отсюда! Выбраться!

Майерхоф яростно на него уставился.

— Да знаешь, кто ты после этого? Ты…

— Успокойся, Майерхоф! — Бергер сел. — Мы не желаем знать, кто мы такие. Все мы здесь уже совсем не те, что были когда-то и какими мечтали стать. А кто мы на самом деле, это еще со временем выяснится. А сейчас — кому это ведомо? Сейчас мы можем только ждать, надеяться, а по мне так и молиться.