Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

— Того он вообще подвел под расстрел. Я-то сам делал вид, что понятия не имею, какая у него болезнь, все твердил, что это простудное, должно быть, еще с той войны. Но на всякий случай он и меня упрятал за решетку.

— А вот ты выйдешь и узнаешь, что он еще жив, что тогда?

Бергер задумался.

— Не знаю.

— Я бы его сей же миг порешил! — заявил Майерхоф.

— Чтобы снова в тюрьму угодить, да? — съязвил Лебенталь. — За убийство-то. Еще годков на десять, а то и на двадцать.

— А ты, Лео, чем займешься, когда выйдешь на волю? — спросил пятьсот девятый.

— Открою магазин верхней одежды. Добротные, хорошие пальто. Готовые модели и полуфабрикаты.

— Пальто? Летом? Лео, ведь это летом будет!

— Бывают и летние пальто. Могу и костюмы заодно продавать. И плащи, конечно.

— Лео, — сказал пятьсот девятый. — Почему бы тебе не остаться на продовольственных товарах? Спрос будет куда больше, чем на пальто, а ты же в этом деле король!

— Ты думаешь? — Лебенталь был явно польщен.

— Ну конечно.

— Может, ты и прав. Я подумаю. Американские продукты, к примеру. Да их с руками будут отрывать! Помните, какое было американское сало после той войны? Толстое, белое, нежное, как марципан, с розовыми…

— Заткнись, Лео! Ты с ума сошел!

— Нет-нет. Мне просто вспомнилось. Интересно, в этот раз они сало будут присылать? Хотя бы для нас?

— Лео, уймись!

— А ты, Бергер, что будешь делать? — спросил Розен.

Бергер отер воспаленные глаза.

— Пойду в обучение к какому-нибудь аптекарю. Попробую, может что и получится. А оперировать — с такими руками? — Руки его, спрятанные под курткой, которую он на себя набросил, непроизвольно сжались в кулаки. — Куда там. Нет, стану аптекарем. А ты?

— Моя жена подала на развод, потому что я еврей. Я ничего о ней не знаю.

— Уж не собираешься ли ты ее разыскивать? — возмутился Майерхоф.

Розен замялся.

— А вдруг ее вынудили? И что ей еще оставалось делать? Я ей сам советовал.

— Может, она за это время такой страхолюдиной стала, что тебе и горевать не придется, — утешил его Лебенталь. — Еще радоваться будешь, что избавился.

— Да ведь и мы не помолодели.

— Да уж. Девять лет. — Зульцбахер закашлялся. — Интересно, что чувствуешь, когда видишь человека после стольких лет?

— Радуйся, если будет кого увидеть.

— После стольких лет, — повторил Зульцбахер. — Небось и не узнать друг друга.

Среди шарканья мусульманских ног они вдруг расслышали чью-то твердую поступь.

— Внимание! — прошептал Бергер. — Пятьсот девятый, прячься!

— Это Левинский, — сказал Бухер.

Он умел узнавать людей по походке.

Левинский подошел к ним.

— Как поживаете? Худо без жратвы? У нас свой человек на кухне. Сумел стащить хлеба и картошки. Сегодня только для начальства готовили, так что не больно поживишься. Вот хлеба немного. А вот еще несколько сырых морковок. Мало, конечно, но нам и самим ничего не досталось.

— Бергер, — сказал пятьсот девятый. — Раздели.

Каждый получил по полкуска хлеба и по морковине.

— Ешьте медленней. Жуйте, пока не растает во рту. — Бергер сперва выдал им морковь, а потом, через несколько минут, хлеб.

— Чувствуешь себя прямо преступником, когда вот так, тайком, ешь, — вздохнул Розен.

— Тогда не ешь, болван, — отрезал Левинский.

И он был прав. Розен это понимал. Он хотел было объяснить, что подумал так только сегодня, в эту удивительную ночь, когда они говорили о будущем, чтобы заглушить голод, и что, наверно, это как-то связано с будущим, но не стал ничего объяснять. Слишком все это сложно. И в сущности, не важно.

— Они уже перебегают на нашу сторону, — хрипло выдохнул Левинский. — И зеленые, уголовники, тоже. Бороться, видите ли, хотят. Мы принимаем. Десятников, бригадиров, старост. Потом с каждым разберемся. Даже двое эсэсовцев есть. И врач из больнички.

— Сволочь, — процедил Бухер.

— Мы знаем, чего он стоит. Но сейчас он нам нужен. Через него мы получаем информацию. Сегодня вечером пришел приказ на этапирование.

— Что?! — в один голос воскликнули Бергер и пятьсот девятый.

— Этап. Две тысячи человек отсылают.

— Они решили ликвидировать лагерь?

— Они хотят отправить две тысячи человек. Пока что.

— Этап. То, чего мы боялись, — сказал Бергер.

— Успокойтесь. Рыжий писарь свое дело знает. Если они будут составлять список, вы туда не попадете. У нас теперь везде свои люди. Кроме того, говорят, Нойбауэр колеблется. Он еще не передал приказ к исполнению.

— Не будут они отправлять по списку, — сказал Розен. — Если иначе не получается, они сперва просто отловят, сколько им нужно. У нас так делали. А список потом составят.

— Не волнуйтесь. Еще не время. Сейчас в любую минуту все может измениться.

— Легко сказать: «не волнуйтесь». — Розен дрожал.

— В крайнем случае запихнем вас в больничку. Врач теперь на все смотрит сквозь пальцы. У нас там уже полно пациентов, которых эсэсовцы ищут.

— А они не говорили, женщин будут отправлять? — спросил Бухер.

— Не слыхал. Да не будут они. Женщин-то здесь всего ничего.

* * *

Левинский встал.

— Пойдем, — сказал он Бергеру. — Я ведь за тобой. Ради этого и пришел.

— А куда?

— В больничку. Отсидишься несколько дней. Там у нас каморка есть около тифозного отделения. Нацисты туда ни ногой. Все уже приготовлено.

— Но зачем? — спросил пятьсот девятый.

— Кремационная команда. Ее завтра ликвидируют. Слух прошел. А причислят они его туда или нет, никто из нас не знает. Я думаю, причислят. — Он повернулся к Бергеру. — Слишком много ты там в подвале повидал. Так что пойдем лучше от греха подальше. Переоденься. Скинь свое, надень на какого-нибудь мертвеца. А себе его тряпье возьмешь.

— Иди, — сказал пятьсот девятый.

— А староста барака? С ним сможете столковаться?

— Да, — неожиданно ответил за всех Агасфер. — Он будет держать язык за зубами. С ним мы сами все уладим.

— Хорошо. Рыжий писарь тоже в курсе. Дрейер в крематории дрожит за собственную шкуру. Он тебя среди мертвецов специально искать не будет. — Левинский с шумом вдохнул через нос. — Да там и забито все. Сюда шел — всю дорогу о мертвецов спотыкался. Пока всех сожгут, дня четыре пройдет, а то и пять. А тем временем новые наберутся. Кругом такая неразбериха, что уже никто ничего не понимает. Главное дело — это что тебя не найдут. — Озорная улыбка на миг осветила его лицо. — В такие времена это всегда самое первое дело. На пулю шальную не нарваться.