Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Бройер смотрел на него изучающим взглядом специалиста. Он видел: Люббе и впрямь на последнем издыхании.

— Хлебай, черт с тобой, — буркнул он. — Выхлебывай свое последнее желание.

Ухмыльнувшись такой удачной шутке, он сошел с рук арестанта. Люббе набросился на лейку с таким неистовством, что та закачалась. Он не мог поверить своему счастью.

— Хлебай помедленней, — сказал Бройер. — Время у нас есть.

Люббе все пил и пил. Он — в соответствии с бройеровской программой перевоспитания — как раз миновал шестую стадию: несколько дней только на селедке и соленой воде, и все это в нестерпимом пекле, вися на батарее.

— Ну, хватит, — заявил наконец Бройер, вырвав у арестанта лейку. — Вставай. Пошли.

Люббе кое-как встал на ноги. Но тут же прислонился к стене — выпитая вода исторглась обратно.

— Вот видишь, — сказал Бройер укоризненно. — Говорил же тебе, пей медленно. Ну, шагом марш.

И, подталкивая Люббе в спину, провел его по коридору и запихнул к себе в кабинет. Люббе ввалился туда и упал.

— Вставай, — приказал Бройер. — Садись на стул. Живо.

Люббе с трудом взобрался на стул. Он откинулся на спинку и, слегка покачиваясь, ждал новых истязаний. Ничего другого в его жизни не осталось.

Бройер посмотрел на него задумчиво.

— Ты мой самый давний клиент, Люббе. Шесть месяцев как-никак, верно?

Тень перед ним покачнулась.

— Верно? — повторил вопрос Бройер.

Тень кивнула.

— Славное времечко, — вздохнул Бройер. — Главное, долго очень. Это как-то сближает. Ты мне и впрямь будто родной стал. Даже странно, но и вправду похоже на то. Ведь лично-то я против тебя ничего не имею, ты же знаешь… Ты же знаешь, — повторил он после некоторой паузы. — Знаешь или нет?

Призрак на стуле слабо кивнул. Он ждал следующей пытки.

— Просто это против всех вас. Каждый по отдельности тут не в счет. — Бройер важно кивнул и налил себе еще коньяку. — Абсолютно не в счет. Жаль, я думал, ты выдержишь. Нам осталось-то всего лишь подвеска за ноги да произвольная программа, и ты бы проскочил и вышел отсюда, это ты хоть знаешь?

Призрак кивнул; в точности он этого, конечно, не знал, но Бройер и вправду иногда выпускал некоторых своих узников — из числа тех, кому не был негласно вынесен смертный приговор, да и то лишь если они выдерживали полный набор пыток. В этом деле у него соблюдалась своеобразная бюрократия: кто прошел через все — получал шанс. Каким-то боком тут давало о себе знать невольное восхищение противником, который проявляет такую стойкость. Среди нацистов были и такие, кто считал подобное отношение к врагу спортивным и джентльменским.

— Жаль, — повторил Бройер. — Будь моя воля, я бы тебя отпустил. Потому что у тебя был кураж. Жаль, что придется все-таки тебя прикончить. А знаешь почему? — Люббе не отвечал. Бройер закурил сигарету и распахнул окно. — Вот поэтому. — Он секунду прислушивался. — Слышишь? — Тут он заметил, что Люббе следит за его манипуляциями непонимающим взором. — Артиллерия, — пояснил он. — Вражеская артиллерия. Подходит все ближе. Вот поэтому! Поэтому сегодня ночью я тебя пришлепну, мой мальчик. — Он затворил окно. — Вот невезуха, да? — Кривая улыбка зазмеилась по его лицу. — Еще бы несколько дней, и они бы вас отсюда вытащили. Невезуха хуже некуда, верно? — Он искренне радовался этому только что найденному повороту мысли. Это сообщало вечеру пикантность: напоследок, на десерт порция душевной пытки. — Ну правда ведь, чертовская невезуха, скажи?

— Нет, — прошептал Люббе.

— Что?

— Нет.

— Тебе что же, жить надоело?

Люббе мотнул головой. Бройер смотрел на него с изумлением. Это был уже вовсе не тот жалкий остов человека, что сидел перед ним минуту назад. Люббе преобразился на глазах — как будто сутки отдыхал от карцера.

— Потому что они теперь всех вас прихватят! — прошептал он своими растрескавшимися губами. — Всех!

— Ерунда! Чушь! — Бройер на секунду пришел в ярость. Он понял, что допустил промашку. Вместо того чтобы мучить Люббе, он доставил ему радость. Но кто же мог предположить, что этому болвану до такой степени безразлична собственная участь? — Не радуйся раньше времени! Это я тебя надул. Мы не отступаем! Просто лагерь переводится в другое место. Линия фронта выравнивается, вот и все.

Звучало это неубедительно. Бройер и сам это знал. Он глотнул еще коньяку. «Да не все ли равно?» — подумал он и допил рюмку.

— Думай что хочешь, — сказал он затем. — Все равно тебе не повезло. Обстоятельства вынуждают, придется тебя укокошить. — Он почувствовал, что пьянеет. — Жалко тебя, да и меня жалко. Красивая у нас тут была жизнь. Ну хорошо, для тебя, может, и не очень красивая, если по-честному рассудить.

Люббе, несмотря на слабость, не сводил с него глаз.

— Что мне в тебе нравится, — сказал Бройер, — так это то, что ты не боялся. Но придется тебя прихлопнуть, чтобы ничего не рассказал. Как раз тебя, самого давнишнего моего постояльца. Тебя первого. Атам и до остальных очередь дойдет, — добавил он как бы в утешение. — Главное — не оставлять свидетелей. Испытанное правило национал-социализма!

Он достал из ящика стола молоток.

— Я с тобой по-быстрому, — сказал он, кладя молоток на стол. В тот же миг Люббе вскинулся со стула и попытался схватить молоток. Бройер слегка двинул его кулаком по уху. Люббе упал. — Ты смотри! — добродушно заметил Бройер. — Попытка не пытка. А что, правильно. Почему бы и нет? Да ладно, сиди на полу. Мне так сподручней. — Он приложил ладонь к уху. — Что? Что ты там бормочешь?

— Они вас всех… всех вас… точно так же.

— Да брось ты, Люббе. Тебе этого, конечно, очень бы хотелось. Но они ничего такого не сделают. Слишком чистенькие. Да и я не дурак, смоюсь отсюда заблаговременно. А про вас и не вспомнит никто. — Он хлебнул еще коньяку. — Хочешь сигарету? — спросил он вдруг.

Люббе посмотрел на него.

— Хочу, — сказал он.

Бройер сунул ему сигарету в окровавленные губы.

— На вот, — он поднес ему огня, а потом и сам закурил от той же спички.

Оба молча курили. Люббе знал: это конец. Он вслушивался в гул за окном. Бройер допил свою рюмку. Потом отложил сигарету в пепельницу и взялся за молоток.

— Ну ладно, теперь все.

— Будь ты проклят! — прошептал Люббе.

Сигарета не выпала у него изо рта. Она приклеилась к окровавленной верхней губе. Бройер несколько раз стукнул его по голове тупым концом молотка. То, что он не стал бить Люббе остроконечным обушком, было признаком уважения к противнику, который сейчас медленно заваливался на пол.

Некоторое время Бройер сидел над ним в раздумье. Потом ему вспомнились слова Люббе. В нем шевельнулось смутное недовольство, будто его обманули. Люббе его обманул. Он должен был клянчить, просить. Но этот никогда бы не стал клянчить и просить, даже если бы Бройер убивал его медленно. Стонать — да, стонал бы, но это не в счет, это всего лишь тело. Что такое стон? Громкий выдох, только и всего. Бройер снова услышал далекий гул за окном. Кто-нибудь обязательно должен у него повыть, сегодня же, этой же ночью, не то все пропало. Вот оно что, теперь он знает, в чем дело. Не может он сегодня на Люббе поставить точку. Иначе получится, что Люббе победил. Бройер тяжело поднялся и пошел к боксу номер четыре. Ему посчастливилось. Уже вскоре оттуда донесся жуткий вопль, потом истошные мольбы, причитания, всхлипы, и лишь некоторое время спустя голос стал звучать все тише, тише, покуда не смолк совсем.

Бройер довольный вернулся к себе в кабинет.

— Вот видишь! Вы все еще в нашей власти, — сказал он мертвому Люббе и даже пнул его ногой. Пинок был не очень сильный, но в лице Люббе что-то сдвинулось. Бройер нагнулся посмотреть — ему почудилось, будто Люббе показывает ему свой серый, мертвый язык. Только немного погодя он понял, в чем дело: сигарета во рту мертвеца догорела до самых губ, и, когда Бройер его пнул, с нее свалился серый столбик пепла. Бройер вдруг почувствовал усталость. Вытаскивать труп из кабинета не было ни охоты, ни сил, поэтому он ногами запихнул тело поглубже под кровать. До утра пусть так полежит. На полу осталась темная полоса. Бройер сонно ухмыльнулся. «А ведь маленьким я кровь видеть не мог, — подумал он. — Вот чудеса».