Искусство почти ничего не делать

Это впечатление укрепилось еще сильнее после внезапно произошедшего мимолетного, но показательного события: точно также, как теперь в Авероне, несколько лет назад мы посетили другое прелестное местечко в горах, которое В. и А. тоже купили и, как новые хозяева, рассказывали нам, как тяжело и, скажем прямо, невыносимо, как физически, так и морально (особенно зимой), жилось здесь раньше, в этом уединенном уголке, когда даже элементарных удобств еще не было, и пока они весело тараторили эти общепринятые истины, близкие большинству «развитых» людей современного мира, по чистому совпадению (?) у них гостил бывший хозяин фермы, древний старичок с палочкой, раз в году навещавший эти места.

Тогда же я узнал, что этот крестьянин, жертва массового исхода из деревень, продал семейную ферму, чтобы уехать с женой на заработки в Париж, где оба устроились — она санитаркой, а он поваром — в приют для умалишенных, и с тех пор жили (по словам наших друзей-художников) в парижском пригороде, одном из этих безликих районов, наспех построенных в пятидесятые годы для размещения прибывающей рабочей силы, которую выманивал из глубокой провинции великий мираж торжествующей промышленности.

И тут случилось нечто удивительное, когда старичок несколько растерянно — как, вероятно, бывало каждый год — оглядывал бывшее «нищее захолустье» своей юности и расспрашивал, гнездится ли еще столько же ласточек под крышей амбара, прилетают ли к колодцу синички, можно ли еще у болота встретить лису, барсука и цаплю, он вдруг залился слезами. Все присутствующие бросились его утешать, спрашивая, что случилось, а когда он успокоился, то сказал только: «Да просто прошлое вспомнил!»

Остальные с облегчением покивали.

Я же не мог не думать о том, что этот старик, сам того не осознавая, — хотя, по-моему, мы со своей стороны все интуитивно почувствовали, а охватившее нас оцепенение это подтвердило, — что да, сам не до конца понимая, старик оплакивал нас всех (жалкие кошки-мышки между городом и деревней), нашу ничтожную жизнь изгнанников постмодерна.

Конечная цель искусства!

Я знаю Франсуа Б. очень давно и, следовательно, могу подтвердить, как обычно принято говорить в таких случаях, он пережил много разных «периодов». Одно время он писал акварельные миниатюры в очень маленьких блокнотах, которые никому не показывал.

А это, как нетрудно догадаться, не способствовало его известности.

Затем наступил довольно длительный период увлечения чем-то вроде кубизма, иногда с грандиозными озарениями, и, если очень вежливо попросить, он даже мог что-нибудь показать. Однако стоило вам по неловкости высказать восхищение, он тут же прекращал показывать что бы то ни было, потому что уже в то время не доверял комплиментам и пространным рассуждениям, если они касались искусства или художников. Дело в том, что Франсуа Б. никогда не был точно уверен — хотя всю жизнь посвящает этому большую часть времени, — что он хочет заниматься живописью. В основном ему нравится, как он всегда говорил, намазывать краску на мастихин.

Дюбюффе [68] в период написания книги «Каталоги и последующие записи» часто говорил о подобном типе одержимости.

Затем наступил длительный период символизма, во время которого Б. писал только хижины, деревенские домики, что-то вроде беседок в заброшенных садах или на невозделанных полях. Иногда он давал понять — и мы как будто смутно его понимали, что для него эти хижины являются символом «идеального убежища», где можно спокойно поразмышлять — вдали от бурлящего мира — обо всем на свете, например, о своем художественном призвании.

68

Жан Дюбюффе (1901–1985) — французский художник и скульптор, основатель художественной концепции ар-брют, «грубое искусство».

По окончании очередного периода, позднее, уже в Вексене, где по утрам он только копался в городе, а после обеда озадаченно смотрел через окно своей мастерской в мастерскую дома напротив, где суетился его сосед, знаменитый художник, жаждущий оставить потомкам драгоценное наследие (который, несмотря на преклонный возраст, сутками напролет работал, выбиваясь из сил, пока однажды ночью в мастерской не случился пожар, и все его полотна сгорели!), сам Б. — надо сказать, немного разочарованный — некоторое время пребывал в меланхолии и часто ходил наблюдать («с большим сочувствием», как он выразился) за утками, которые плескались в пруду неподалеку, а потом вдруг решил заняться почти научным изучением возможностей цветового спектра. Плодами этого опыта стали зачастую захватывающие абстрактные композиции, хотя иногда (по его словам) совершенно неудачные.

Вскоре после этого им заинтересовались коллекционеры и купили несколько его картин. Б. довольно быстро отвадил их и стал посещать больницу для стариков, утративших умственные способности, где, с одной стороны, проводил время, сочувствуя пациентам, а с другой стороны, создавая внушительную серию патографических портретов, на мой взгляд просто поразительных.

Затем наступил знаменитый период улицы Тексель в Париже, где в течение целых двух лет он в мастерской своего друга-художника каждый день писал на одном и том же холсте, вечером стирал созданное за день, а утром начинал снова. Один друг-американец (философ по профессии) наблюдал за ним в течение полутора лет, не смея вмешаться, а потом отважился наконец заметить:

— Знаешь, ты непрррав, иногда у тебя очень хор-ррошо получается!

Как будто все дело в этом! Но, увы, американцы, даже философы, весьма прагматичны!

Одно время Б. совсем перестал писать и проводил время, весело болтая по телефону с малознакомыми людьми.

Однако на протяжении всех этих лет в различные периоды одно оставалось неоспоримым: Б. никогда не прекращал рисовать — просто не мог! И я не единственный, кто считает его замечательным рисовальщиком. Единственная проблема с рисунком в том, что для него он слишком прост и очевиден и что, по его собственному признанию, ему нужно совсем другое. Что именно, это вопрос довольно запутанный, если не сказать метафизический, — на который он не только не готов, но и совсем не уверен, что хочет получить ответ!

Между тем, однако, он поселился в Бретани и выстроил мастерскую на берегу моря, где ежедневно создает совершенно необычные цветные геометрические сочетания, при виде которых поднимается настроение. Я частенько прихожу туда после обеда посплетничать, расслабиться за беседой и проникнуться этим настенным калейдоскопом, который, должен сказать, приводит меня в совершеннейший восторг.

Попивая превосходный чай «Русский вкус», мы конечно же без конца обсуждаем коренной вопрос «конечной цели искусства и творчества» и как двое друзей из басни чань, которые покатываются со смеху, потому что случайно встретились осенним днем на горной дороге — мы часто хохочем без удержу.

Но однажды ответ на вопрос явился без спросу. Некая старушка бретонка, которая часто ходит по дороге мимо мастерской, остановилась, чтобы поболтать с нами о пустяках — своим наметанным глазом она безошибочно определила в нас знатоков этого дела, чем мы всегда и гордились. Но как раз в тот момент яркое солнце осветило картины на стене мастерской. Она, конечно, заметила их и спросила:

— А это для чего?

Б. тут же ответил:

— Для красоты!

— А! Ну надо же! — сказала старушка. — Ладно, господа, до свидания, приятно повеселиться!

С того самого дня — а случилось это не так давно — мы порешили, что старая бретонка права и мы должны продолжать приятно веселиться — как и раньше, только не задаваясь больше вопросами, я — заполняя блокнот трагикомическими заметками, а Б. — старательно создавая свои хроматические гаммы, с каждым разом все более точные и изысканные.

Недавно, когда я снова зашел в мастерскую, то был потрясен и подумал, что в случае с моим другом игра действительно стоила свеч!