Исмаил

Дни и ночи месяца рамазан закончились, и пришел праздник разговения. С утра народ собрался в мечети и в ее дворе и ждал хадж-агу — предстоятеля, который начнет праздничный намаз. По многолетнему обычаю, хадж-ага этим утром ходил в баню, и многие молящиеся со знаменами и хоругвями, с приветствиями наготове и с молитвами шли к бане, чтобы оттуда сопровождать его в мечеть. Эти праведные купания хаджи были источником радости для правоверных и шуток и смеха для молодежи. После праздничного намаза настал черед открытия библиотеки. Люди собрались в новом зале. Джавад приветствовал пришедших, рассказал о числе книг и читателей, потом напомнил, что библиотека нуждается в пожертвованиях.

Затем наступила очередь Сабаха и его хора. За это время он отобрал ребят в хор и отрепетировал с ними песни. Ребята, как и он сам, были одеты в одинаковую одежду, выделяясь из общей массы. Сразу несколько человек, которые видели Сабаха по телевидению, с удивлением начали указывать на него друг другу — для них было необычно, что один из телевизионных певцов пришел в мечеть.

Когда, по знаку Исмаила, Сабах понял, что должен начинать, он вышел вперед. Сначала он поздравил всех с праздником разговения, потом извинился за то, что должен будет повернуться к присутствующим спиной. На столе стоял большой электрический орган. Сабах сел за орган лицом к хору и, искусно перебирая пальцами по клавишам, знаком руки, головы и бровей дал сигнал хору начинать. Звуки органа заполнили помещение. Видеть и слышать этот инструмент в мечети было неожиданно для многих. Это было для них — как есть сэндвичи и запивать их подозрительным западным напитком в ресторане. Сабах и хор, исполнив несколько песен, сошли со сцены. Исмаил с улыбкой спросил хадж-агу — предстоятеля:

— Как вам понравилось, хаджи?

— Это что было такое? На чем играл этот господин?

— Это орган, хаджи.

— Не видел раньше.

— Это новая вещь. Ваше мнение для нас очень важно, дайте, пожалуйста, вашу оценку. Как вы смотрите на это выступление?

— Как я смотрю? Господа и вы с ними трудились и проявили свой вкус. И этот господин весьма умело играл на инструменте, и праздничные стихи были отлично спеты. Честно и откровенно говоря, мне понравилось.

Исмаил, рассмеявшись, сказал:

— Хадж-ага, я помню, как несколько лет назад встретил вас перед кофейней Али-Индуса, вы проходили мимо и, услышав музыку, закрыли уши подолом абы и быстро ушли прочь.

— Конечно, так я и сейчас поступил бы, потому что музыка эта — от вожделения и от шайтана и полностью запретна, но здесь люди служили Аллаху. У меня нет возражений.

— Можем мы иногда это и в зале мечети исполнять?

— Будьте тактичны. Старым мужчинам и женщинам, давним прихожанам мечети, может не понравиться это. Вообще же — продолжайте делать все, что делаете, но только мне не испортите дело!

Исмаил улыбнулся, и несколько других, которые слышали разговор, тоже рассмеялись. Джавад сказал:

— Не бойтесь, хаджи, мы тысячу молодых приведем в мечеть, будут читать намаз с нами!

— Премного вам благодарен. Оставьте мне этих старичков и старушек, слушающих проповеди и рассказы о мучениях имамов, а молодежь вся — в вашем распоряжении!

Глава 18

Однажды вечером, придя домой, Исмаил увидел перед дверью пару женских туфель. Против его матери сидела какая-то женщина, которая при его появлении невольно взялась за платок, чтобы прикрыть голову. Это была Махин-ханум. Волосы ее были обрезаны вровень с плечами и свободно рассыпались по ним. Узнав Исмаила, она встала.

— Я как раз спрашиваю: где мужчина моей мечты, а он — тут как тут. Исмаил-синеглаз, как же я рада тебе!

И, прежде чем Исмаил опомнился, она заключила его в объятия и запечатлела несколько сочных поцелуев на его щеках, потом разжала руки.

— Вах-вах, Исмаил, что это за борода — я вся искололась. Сбрил бы ты ее, что ли!

Она отстранилась от него, но продолжала держать его руки в своих и тянуть его к себе, и разглядывать.

— Аллах всемогущий, но какой мужчина стал твой сын, Акрам! Я-то теперь ему сто лет не нужна.

И опять она притянула его к себе, на этот раз поцеловав его в нос, потом отпустила его руки, говоря:

— Ну-ка, садись, поговорим с тобой, откуда пришел, куда идешь. Мной вообще не интересуется, ко мне не заходит, не говорит: мол, была у меня такая тетка — Махин, она меня, помнится, в баню с собой брала, догола раздевала, все уголки мои знала, все местечки мои обмывала, и ополаскивала, и вытирала. Не помнишь этого, Исм-красавчик? Вообще то время не вспоминаешь? Никогда себе не говоришь: мол, пойду-ка я проведаю тетку Махин, посмотрю хоть, жива она еще или померла?

У Исмаила дрогнуло сердце. Он с любовью смотрел на нее. В глазах Махин-ханум стояли слезы. В уголках глаз ее прибавилось морщин. Она села, усадив его рядом с собой.

— Ну так что поделываешь, дорогой? По облику твоему ясно, что общаешься с муллами, правильно? По этой бороде твоей великолепной — ой-ой, до чего же колючая! Но будь осторожен, не так уж тесно к ним примыкай, хотя и отдаляться нельзя…

Исмаил перебил ее:

— Я совсем забыл сказать вам «Добро пожаловать».

— Добро, не добро, а этот дом мне — как собственный!

— Так оно и есть. Как Аббас-ага, здоров ли? Все велосипеды чинит?

— Аббас-одиночка на небе уже педали крутит. С пьянством своим, с блевотиной — оставил нас. Я ведь каждый Божий день у него комнату от блевотины мыла, жизни не было никакой.

Мать прервала ее:

— Сестричка, стынет! — и указала на стакан с чаем.

Махин-ханум, опомнившись, протянула руку с тонкими изящными пальцами к стакану, взяла его, медленно поднеся к дрожащим губам, отпила и вновь поставила стакан на блюдце. Мать сказала:

— Теперь уж не пей, давай я новый налью. Этот остыл.

Махин-ханум пожала плечами.

— Выпью, от остывшего чая еще никто не умирал. Дело ведь не в чае, сестричка!

Она быстро выпила чай и, положив руку на колено Исмаила, сказала:

— Я у Аллаха несколько вещей попросила: пока не получу их, чтобы не лечь мне в могилу. Одна их них — это станцевать на твоей свадьбе. Иными словами, поторопись, очень хочу танцевать.

Исмаил рассмеялся.

— А чего это ты смеешься? Я желание загадала. Надену лучшее свое платье, накрашусь в семь слоев — иначе не отважусь перед тобой и твоей ханум станцевать. О Аллах, поторопись, Исмаил, хочу танцевать. Когда женишься? Скажи мне. Время ведь уже. Есть уже кто-то на примете? А может, хитрец, нескольких на примете имеешь? Была бы я девочкой, я бы за тебя повесилась, как Зулейха, которая умерла за Юсуфа. И я бы стала твоей Зулейхой. Теперь не красней и не дергайся, а скажи, когда твоя свадьба? Пока не ответишь, не отстану. Говори, давай!

— Клянусь Аллахом, пока нет, условий для этого нет. Возможности не имею. Да и мама ведь у меня… В общем, пока нет, время не пришло.

Махин-ханум повернулась к Акрам-ханум и спросила ее:

— Что это он сказал, сестричка? Что надо сделать, чтобы у него язык развязался — ублажать его по-всякому или как?

— Я уже и не надеюсь на это. Ничего теперь не знаю о нем, куда он ходит, куда не ходит, с кем общается. Ни о чем не ведаю. А спросишь его — так же вот ответит, как тебе: ничего не понятно!