Исповедь любовницы Сталина

Смерть застала Исаака Ильича за неоконченной картиной «Уборка сена». Он писал одну из самых своих светлых, жизнерадостных и солнечных вещей. В Химках Левитан простудился. Болезнь свалила его. У его постели неотлучно находился А. П. Чехов. После похорон в его столе мы обнаружили связку писем. Художник просил сжечь все его письма и не предавать их гласности. Я присутствовала при сожжении писем Чехова, Серова, Нестерова, Поленова, Корзухина. В тот год стояло удивительное лето, сирень цвела два раза. В тяжелых и душных июльских сумерках лиловые и белые цветы свисали почти до самых подоконников.

В гости к Авиловой приехала ее подруга Екатерина Павловна Пешкова.

— Как здоровье А. М. Горького? — спросила Авилова.

— Ему нехорошо, боюсь, что он приговорен, — вытирая слезы, сказала Пешкова. Женщины истово перекрестились.

— Алексею Максимовичу можно чем-то помочь? — тревожно проговорил добрейший Пильняк.

— Мы опоздали, Борис Андреевич. Была надежда, что его отправят на лечение в Италию или в Швейцарию, но Сталин не разрешил. Теперь он безнадежен, живет в Горках, словно в тюрьме. Около него крутятся врачи, профессора, консультанты, стерегут, как бы не сбежал. — Пешкова тяжело вздохнула. — Скольким людям помог Горький уехать! Скольких спас от голодной смерти! Скольким дал путевку в литературу! На днях, совершенно измученный, он надумал позвонить Сталину, собирался сказать ему что-то важное. Поскребышев, этот холуй с лисьими повадками, передал слова И. В.: «Товарищ Горький должен написать нам, в чем он нуждается, и мы немедленно окажем ему любую помощь». — Пешкова заплакала.

— Может, обойдется, — участливо сказала Авилова.

— А. М. давно следовало поменять климат, правительство хорошо знает, что Подмосковье ему противопоказано.

— Жалко Горького, — с грустью произнес Пильняк, — такой человечище уходит! Не смогли сберечь, а мог бы жить!

18 июня Горький умер.

Торжественные похороны состоялись на Красной площади. Его похоронили у Кремлевской стены. Речи… Речи… Речи… Ораторы буквально захлебывались. Рядом со мной на трибуне зареванные Пильняк, Авилова, Щепкина-Куперник — поэт, драматург, переводчик, внучка прославленного русского актера, бывшего крепостного, Михаила Семеновича Щепкина, писатели Вересаев и Ольга Форш, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна Булгаковы, актеры и режиссеры Московского художественного театра, Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов, Тарасова, Москвин, Тарханов, Книппер-Чехова. Вдали увидела понурого Всеволода Эмильевича Мейерхольда, его поддерживали Зинаида Райх и его верные друзья-«мейерхольдовцы», самый преданный из них, благородный и талантливый Саша Гладков.

Вечером по русскому обычаю Екатерина Павловна в своем доме устроила поминки. За столом она рассказала:

— Много лет хожу в храм, который находится неподалеку от нашего дома. Мы с Алексеем Максимовичем ежегодно оказывали настоятелю и всему приходу материальную помощь. Я не хотела нарушать эту добрую традицию и во время болезни Горького аккуратно делала взносы. На прошлой неделе меня вызвал Хрущев, он не посчитался с болезнью писателя. Сначала пожурил за хождение в церковь, прикинулся добрым, чутким отцом. Потом стал разглагольствовать, что, мол, «скоро разгоним всех церковников, а храмы превратим в клубы и кинотеатры». Попросила в моем присутствии не кощунствовать, он заявил с апломбом: «Товарищ Пешкова, особняк на Малой Никитской вам придется освободить! Я — первый секретарь Московского городского комитета партии — не имею такого дома. Ваш Горький доживает последние дни, а вам, его вдове, хватит и двух комнат». Ответила, что дом станет свободным только после моей смерти. Написала тут же сердитое письмо Калинину, и, конечно, общественность вмешалась. У Хрущева руки оказались слишком короткими. Правительство дало согласие сделать в доме мемориальный музей Горького.

— Екатерина Павловна, — сказал Саша Гладков, — разрешите мне написать об этом статью в «Литературную газету».

Пешкова улыбнулась:

— Сашенька, спасибо вам, но такую статью никто не напечатает, в набор она может пойти только по личному разрешению Сталина.

Гладков не унимался:

— А если попробовать?

— Бесполезно, своими действиями попадете в «черный список», и тогда дорога в литературу для вас навсегда закроется.

За мной приехали карлик Ежов и Поскребышев.

— Сегодня, В. А., у нас с вами тяжелый день, — произнес Николай Иванович. — Мы едем в Кремль. С вами хотят побеседовать товарищ Сталин, Жданов, Маленков.

Сороколетний мужчина, Жданов из-за тучности выглядел намного старше своих лет. Сильный, пусть не очень глубокий ум шел в нем рука об руку с идеологическим фанатизмом — более подавляющим, чем у большинства его партийных коллег. После убийства Кирова

Жданов залил Ленинград потоками крови. Разглядывая меня, Андрей Александрович спросил:

— Какое впечатление на артистов Большого театра произвела музыка в опере «Тихий Дон»?

Наученная горьким опытом говорить вождям не то, что думаю, ответила:

— С огромным удовольствием пою Аксинью, эту партию исполняет также солистка оперы Бронислава Златогорова, у нас с ней идет кровопролитная борьба за каждый спектакль.

Улыбаясь, Жданов показал оскал крупных лошадиных зубов. Оказалось, что я попала в точку, Дзержинский был его любимцем. Торопливо подошел Сталин:

— В. А., мы спасли вас от многих бед, — сказал он. — Вы знаете, с каким доверием мы к вам относимся! На вашу гражданскую долю выпало серьезное испытание, через несколько минут мы будем присутствовать на допросе ренегатов Зиновьева и Каменева. После утверждения приговора вам придется выступить на собраниях интеллигенции Москвы, Ленинграда, Киева и других промышленных городов. Такое поручение следует рассматривать как правительственное задание. Заверяю вас, что мы в долгу не останемся.

— Сумею ли я справиться с таким важным поручением?

— Какие еще имеются конкретные вопросы? — спросил Сталин. Вошел Поскребышев:

— В приемной находится товарищ Ягода.

— Пусть войдет. — И почти ласково — Генрих Григорьевич, у тебя все готово?

— Да, И. В.

— Хорошо, мы сейчас приедем, товарищ Жданов сядет в мою машину, товарищ Давыдова поедет вместе с Маленковым и Ежовым. Александр Николаевич, вы остаетесь, со Шкирятовым придете на вечерний допрос.

Когда из Кремля выезжали правительственные машины, движение городского транспорта перекрывалось. Лубянка оцеплена специальной охраной, обратила внимание на нерусские лица. В здание НКВД нас провели через центральный подъезд. Внизу ждали Власик, Агранов, Ежов. По нарядной, до блеска начищенной лестнице поднялись на второй этаж.

— И. В., мой кабинет в вашем распоряжении, — подобострастно проговорил Ягода.

— Шторы надо завесить! — распорядился Сталин. — Дневной свет отвлекает от работа.

Сталин опустился в кресло наркома. Над ним возвышался его собственный портрет, написанный придворным живописцем Сергеем Герасимовым.

Агранов приказал подать чай с бутербродами.

— Товарищи, мы сюда приехали не веселиться, а трудиться, — сухо проговорил И. В., — на еду мы с вами еще не заработали.

В кабинет ввели Зиновьева и Каменева. Не постучавшись, вошел Вышинский.

— И. В., разрешите присутствовать?

— Садитесь около меня.

Подследственных я узнала с трудом. Бледные, впалые щеки, лица припудренные: они в синяках и кровоподтеках. Зиновьев в сером выутюженном костюме, Каменев — в черном. Выцветшие, побуревшие от частой стирки рубашки, явно с чужого плеча, старомодные галстуки, заношенные полуботинки— одеяние их не красило. Им указали на стулья. Мертвым взглядом потухших глаз Зиновьев обвел присутствующих. На какую-то долю секунды, чуть с удивлением и даже с некоторым замешательством он остановился на мне. Я вздрогнула, словно мое тело прорезал электрический ток.

— Андрей Януарьевич, вам как генеральному прокурору СССР полагается задать первый вопрос.

— Гражданин Зиновьев, вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?

— Да, — ответил тот тихо.

— Вы, гражданин Каменев? — Вышинский бесстрастно повторил тот же вопрос.

— Да, гражданин прокурор.

Каменева увели. Сталин спросил Зиновьева:

— Повторите то, что вы говорили на предварительных допросах?

— Могу ли я быть уверенным, что чистосердечное раскаяние сохранит мне жизнь?