Испытание временем
Шрифт:
— Я не люблю грубиянов, — говорит сторонник порядка, — каждый должен знать свое место…
— Прищеми свой язык, — советует ему Муня, — заткнись своими проповедями. Назло твоим богачам я сяду в первом ряду без копейки денег… На, держи…
Он сунул Шимшону свой картуз и вразвалку двинулся к двери. Поравнявшись с билетером, Муня вынул из кармана ослепительно чистый платок, провел им по носу и уверенно прошел в партер. Никаких оснований для подозрений, он только что вышел погулять, поразмяться…
Шимшон стоял ошеломленный. Он представлял себе тысячи трудностей и
Легкость, с какой Муня взял барьер порядка, свидетельствовала, как непрочно все на свете. Шимшон был нрав, устои мира не рассчитаны на тяжкие испытания. Это чучело в форменном костюме просто ничтожество… Ему махнули платочком, чихнули — и точно ослепили.
Когда Муня протянул Шимшону контрамарку, он покорно последовал за ним.
Первое впечатление — он на дне глубокого колодца. Кругом светло и уютно, радостно, как на свадьбе, но все ждут его наверху… Тысячи глаз устремлены на него с сожалением и грустью. Так смотрят на друга, который покинул своих ради иного, чужого и враждебного, мира. Тысячи сердец стучатся к нему, молят вернуться, стать рядом у барьера, зовут…
Еще ему кажется — он смутил здесь всех своим появлением. Они делают вид, что радуются, смеются, но исподволь оглядывают его, и он ощущает их взгляды в груди, под ложечкой…
Припоминается яркий, солнечный день праздника кущей. За столом отец и ребе. Знакомая рука, обросшая волосами, расцвеченная жилками. Они вьются, подобно лозам винограда. Зажатая между пальцами указка скользит по молитвеннику. Шимшон читает по складам, полный сладких предчувствий и тревоги. Кац обещал ему конфет, ангелы сбросят их с неба, если урок сойдет гладко и отец похвалит учителя. Ученик склоняет голову над молитвенником, сгибается ниже и ниже, а глаза тянутся кверху, к добрым посланникам, витающим в облаках… Ребе больно наступает ему на ногу и шепчет проклятие. Отец не знает об уговоре между учителем и учеником, не видит, что творится у его ног, один Шимшон знает, что благодетели его где-то высоко, а враги — здесь, рядом…
И теперь у него такое чувство, точно друзья его наверху, у барьера, а он — один среди врагов…
В театре гаснут огни, занавес медленно поднимается.
Между бесформенными глыбами, отдаленно напоминающими холмы, путаясь в длинных тогах, толпятся родоначальники еврейского народа. Они в чалмах из вафельных полотенец, с крупными, цыганскими серьгами в ушах. Длинные бороды их держатся на ниточке, выступающей около ушей, пышные брови закрывают глаза, усы простираются до затылка. На нежно-розовых лицах, занесенных волосом, как пустыня песком, одиноко высятся носы-сфинксы.
Счастливый Шимшон узнает своих предков. Глаза его сияют благоговением, ноздри раздуваются — вдыхают аромат прошлого… Чудесные люди! Великие времена! Движения их божественны, поступь неотразима, — манеры истинных праотцев… Счастливые дети Саваофа, они поют песенки на немецком языке, резвятся на зеленой лужайке и мечтают о потомстве, равном числу звезд на небе и песчинкам на морском берегу…
Ничто
не развенчает великолепных предков в глазах потомка: ни бумажная корона, беззвучно свалившаяся с головы Иосифа, ни усы Иакова, вдруг криво повисшие на проволоке, ни игривые движения преклонных старцев. Шимшону мерещатся чудеса: нимб над головой Иакова; цепи холмов; леса Ливанские; ухо улавливает звуки арфы… Прошлое встает из веков…— Что, Мунька, — восторженно толкает он товарища, — есть у нас чем гордиться!
Мунька откинулся на спинку кресла. Глаза его бессмысленно устремлены вдаль, нижняя челюсть отвисла и обнажила тупой, неподвижный язык.
Кто угадает в этом невзрачном пареньке мастера хитроумных комбинаций, незваного гостя всех зрелищ и увеселительных мест?..
— Что ты говоришь? — не сразу переспрашивает он. — Я не расслышал.
Шимшон видит добродушного толстяка Иакова и с грустью замечает:
— Трудно быть праведником, настоящая каторга!.. Тебя беспрерывно испытывают, а ты терпи и виду не подавай, что трудно…
Ему кажется, что Муня согласен с ним, и Шимшон торжественно добавляет:
— Помнишь, как сказано у нас в писании: «Вы будете все священниками… святым народом…» Ты понимаешь: «Все!»
— Все? — проявляет вдруг любопытство Муня. — И Зиндель Резников, и Янкель Тартаковский, и Юкель Державец?
— Ну и болван! Какие ж это евреи, ведь они выкрестились! Они продались нашим врагам…
— Никому они не продались… Люди просто устроили свои дела…
— Разбойники тоже устраивают свои дела… Порядочные евреи так не поступают… Не напоминай мне о них…
Муне, наоборот, хочется говорить именно о них:
— Какие они разбойники? Зинделю Резникову хотелось стать инженером. Ему надоело мучиться техником. Янкель Тартаковский полюбил девушку с приданым в триста десятин земли… Не жениться? Такое богатство на улице не найдешь… Юкель Державец задыхался, все это видели, положительно таял на глазах… Он говорил, что не вынесет, ему тесно в черте оседлости… Было бы лучше дать ему погибнуть?..
Шимшон не чувствует иронии в голосе друга, спокойствие Муни возмущает его:
— Ты им сочувствуешь? Жалеешь этих трефняков и отщепенцев? Можешь последовать их примеру и выкреститься…
— Нухим говорит, — невозмутимо продолжает Муня, — что богачам не по средствам держаться веры. Вся надежда на нас, бедняков…
Шимшон оглядывает разодетую публику, сытые и довольные лица своих соплеменников и, сердитый, отворачивается… Кто им дал право сваливать с себя тяготы еврейской доли?..
Нет, уж извините, страдать, так вместе…
— Это им не удастся, у нас нет дворян, мы все равны…
— Нухим говорит, — парирует Мунька, — что не все мы равны и не все в голусе… Купец первой гильдии имеет право жительства в любом месте. Он может обучать детей, где его душе угодно, даже в семинарии… Быть кем угодно, даже митрополитом.
Шимшон не знает значения слова «митрополит» и верит.
— Все зависит от счастья, — смятый ураганом фактов, едва защищается он, — избранники избранниками, а кто больше стоит, тому больше дается…