Испытание временем

Послушал бы эти речи Иося, уж он ответил бы и Муне и Нухиму: «Что вы хотите от богачей? Чего ради нападаете на них? Кому мешает человек, которого благословил бог? У такого человека счастливая рука, его копейка рождает тысячи… Общение с ним приближает вас к тому, в чьей власти раздавать блага и несчастья… Им везет, чертовски везет. Там, где наш брат тонет, они всплывают… Не нравится вам порядок — упрекайте бога, при чем здесь богачи?..»

Шимшон пальцами зачесывает волосы за ухо и, тщательно примериваясь, надевает фуражку набекрень. Дувид-портной в таких случаях едко замечает: «У сокровища моего шапка кругом пошла…»

Муня, засунув палец, усердно ковыряет в маленьком припухшем носу.

— Я понимаю тебя, Шимшон, ты думаешь, что евреи все — братья; но родство тут ни при чем, даю тебе честное слово… Обман и мошенство. Нухим говорит: «Сплошная иллюзия»… Вон идет Ицкович, папенькин сынок, всегда в крылатке, со скрипкой в руках… Двадцать биндюжников работают на его отца. Двадцать евреев на одного… А вот другой, в белом кителе, — Шполянский. Подлец, лентяй, он не готовил уроков, а Кац меня хлестал для примера… Тебе они не мешают, а беднякам мешают, и даже очень… Нищие падали в обморок у дверей Лося, когда он прекратил платежи… Сынок водится с кралями, а отец платит двадцать копеек за рубль. Хороша и дочка Израильсона. Отец вогнал мать в могилу, чтоб получить ее денежки, а дочь гуляет с юнкерами… Ты считаешь этих людей братьями, а по-моему, это свиньи и босяки.

Он встал, вынул из кармана карандаш и, как бы затем, чтоб скрепить произнесенное, стал чертить на скамье свое имя.

Прощаясь, Муня сказал Шимшону:

— Приходи завтра в театр, я проведу тебя без денег… Посмотришь «Продажу Иосифа». Фишзон играет… Или загляни в клуб, на концерт капельмейстера Цодикова… Не стесняйся, болячка богачам, мы тоже люди…

Впервые за много лет он протянул товарищу руку и затем посмотрел на компас, словно определяя, куда ему держать путь…

Шимшон ушел из сада встревоженный и счастливый. Мысли о судьбе Нухима и Розы, несчастной дочери отца-зверя, поблекли и растаяли. Ему было весело. Пред глазами горели все лампы «Альгамбры», в груди играл духовой оркестр. Хорошо! Тысячу раз хорошо! Прекрасен мир! В нем больше чудес, чем во всей Библии. Удивительный портной скроил атласный балдахин над землей, унизал его шелковыми узелками от края до края, расшил жемчугом луну, серебром — Млечный Путь. От черного шатра пала тень на улицу, и не узнаешь ее, точно ее переодели… Липы разубрались бляхами, кокардами и кривыми саблями, заломили зеленые шапки и пустились в пляс. Светлые березки в белых шелковых нарядах, строгие и стройные, двинулись за ними. Чудесная ночь! Он вкусил запретную сладость, коснулся чужого счастья, впервые увидел мир утех… В эту ночь ему не до сна! Взобраться бы на каланчу или на вышку водонапорной башни и прокричать свой восторг на весь мир… Какой счастливый этот Муня! Не пропускать гуляний в саду, спектаклей в театре и встречать девушек, подобных Розе! Не чудак ли Нухим, бес его бери! Богачи ему мешают! Жили себе люди честь честью, кормились и другим помогали, жили чинно, и вдруг — «обман и мошенство», «сплошная иллюзия»… Ни с того ни с сего стали Нухиму мешать… Где бедняку смастерить такое чудо, как «Альгамбра»? До того ли ему? У него хлеба едва на праздник хватает. До веселья ли? Иное дело богачи: денег у них мешки, голова не знает забот, — они и выдумывают «Альгамбры», театры, клубы, серебряные и золотые свадьбы… У бедняка свои радости. Он веселится на помолвках, обрезаниях, в дни симхас торы^[6] и больше всего — когда коллектор приносит ему выигрыш. Как Муне угодно, он, Шимшон, не одобряет Нухима. Евреи вырвут его из рук пристава, не дадут в обиду родную душу, но ему надо исправиться, жить, как все живут…

Одержав победу над Нухимом, Шимшон мысленно окружил себя толпой счастливцев в блестящих мундирах и произнес пламенную речь: ему известно все (никому нет дела до источника его сведений, это останется тайной)… Ложь и неправда, что на Ицковича работают двадцать биндюжников, двадцать евреев на одного, у евреев нет рабства: двадцать тружеников едят хлеб около своего благодетеля… Никто не поверит, что Кац наказывал Муню за проступки Шполянского… Ложь и неправда: дети богачей просто удачники, они всплывают там, где другие тонут… Выдумка, что бедняки падали в обморок у дверей Лося: евреи милостивцы, сыны милостивцев, двадцать копеек за рубль еще не грабеж…

Возбужденный событиями вечера, Шимшон завел длинный спор с Нухимом. Он докажет упрямцу его ошибки, у него достаточно доводов. Взять хотя бы квартирные дела… Богач въедет в дом, прибьет к двери звонок, медную дощечку и до смерти не выезжает из него. Нищий что ни день меняет свою трущобу, ищет лучшего и ничего не находит… Такие люди, как Дувид-портной, каждый год меняют жилье. Где бы он ни жил, ему квартира не нравится. На одной улице соседом оказывается портной: два портных в одном дворе — что два кота в мешке… На другой — квартира не имеет вида, заказчики нос воротят… На третьей — хозяин грабитель, он взыскал сто рублей неустойки за просрочку квартирной платы… Спасибо, дедушка выручил. Он пришел поздно ночью, высокий, сутулый, с голосом, словно исходящим из бочки, высадил стенку шкафа, разбил ящики комодов и, ломая ножки стульев, довольный, сказал сыну Дувиду:

— Сорок рублей — красная цена твоей мебели, больше он не возьмет… Шестьдесят рублей у тебя в кармане…

Наутро скарб уложили на подводу и свезли в полицию. Там дедушка купил с торгов обстановку и доставил ее на новую квартиру. Отец тут же заявил, что жилище будет временным: подвал — не квартира… Много лет колесит этот скарб, и до сих пор нет у Дувида-портного постоянного жилья. Почему не въехал он сразу в хороший дом и на всю жизнь?.. Почему друзья Дувида-портного, Нуся Чудновский и Янкель Голдовский, не стоящие мизинца его, имеют квартиры в центре, а Дувид поныне не найдет себе пристанища?..

Дело в счастье, богатство тут ни при чем…

Дома Шимшон разделся и лег в постель. Суровый судья, он решительно отодвинул роман о графине Гильде и похождения Ната Пинкертона. Сегодня ему нужно было что-нибудь поучительное — пример стойкости в борьбе с заблуждениями. На столе лежала книга «Дон-Кихот Ламанчский», и он принялся ее читать…

Утро выдалось неудачное. Небо было чистое, солнце обещало греть и светить, дома ничто не предвещало непогоды — и все же гроза разразилась…

Шимшон проснулся под чириканье воробьев, ликующий и гордый. Сегодня он увидит Муню, и они пойдут в театр. Вечер они проведут в дворянском клубе, среди стен, обитых шелком. Жизнь его теперь пойдет по-другому. Старым развлечениям конец. Веселье должно быть настоящим, волнующим и великолепным. Какие у него были радости?.. Летом — казенный сад за пыльной чертой города, зеленая чаща с пьяными, объевшимися людьми. Всюду хохот, крики, шум — сплошная непристойность… Спустишься, бывало, к столетнему дубу, что стоит особняком над мутною речкой, отдашь свои три копейки за мороженое и, усталый, бредешь домой…

Вечерами, по субботам, ловля головастиков в грязной речушке или скучная толкотня на бульваре…

Зрелища? Никаких, кроме парадов в табельные дни: жалкое представление!.. У собора выстраиваются две шеренги солдат, и старый генерал, опираясь на палку, замогильным голосом провозглашает: «Сегодня тезоименитство ее императорского величества». Ему отвечают троекратное «ур-ра» и жидкие звуки «Боже, царя храни…».

Парады — одинаковые, нудные и тоскливые, как похороны. То же долгое, раскатистое «а… а… а… а», те же солдаты городского гарнизона, наполовину сверхсрочные старшие унтер-офицеры, тот же капельмейстер Цодиков, что и на свадьбах, воинских праздниках и благотворительных спектаклях.

Музыка? Никакой, кроме синагогального пения.

Шимшон приходил в синагогу, садился на последних скамьях и раскрывал молитвенник. Отец, облаченный в талес, устремлял свой взор к кивоту и забывал обо всем на свете. Напряженный, с полуоткрытым ртом, он слушал пение, равнодушный ко всему, что окружало его. Может быть, ему мерещился другой молитвенный дом, такой же богатый, с золоченым амвоном, и он, Дувид-кантор, поет, заливается, чарует людей своим искусством… А может быть, ему ничего не грезилось и он просто наслаждался пением…

Шимшону было скучно в храме, где скамьи пустуют и хор, как шарманка, повторяет один и тот же мотив.

У него будут теперь другие развлечения. Он откажется от прежних друзей и заживет по-новому…

Как тут не запеть?

Песня была еврейская, благочестивая, и все-таки отцу она не понравилась. Он тяжело отложил ножницы и сказал:

— Сегодня полетят оплеухи, кто-то поет слишком рано, на пустой желудок…

Недоброе пророчество…

Шимшон молча оделся, вычистил свой праздничный костюм и расположился гладить. За спиной его стоял отец, и работа от этого делалась трудной и опасной. Все могло ускорить печальную развязку: и стук утюга, и некстати мелькнувшая искра, и слишком глубокий вздох — Дувид-портной никогда не пророчествовал зря.