Испытание временем
Шрифт:
— А Нухим говорит, — не унимается Мунька, — что никто нас не избирал…
Все возражения исчерпаны. Шимшон тоскливо оглядывается и машет рукой:
— Отвяжись ты со своим Нухимом!.. Пристал как банный лист… Подумаешь, цаца какая!..
В театре вдруг стало тихо, у будки суфлера зажглись зеленые лампочки, и занавес пополз вверх.
Действие развертывалось стремительным вихрем. Люди в тогах и чалмах плясали и кувыркались, ссорились и мирились, любили и ненавидели. Иегуда, сын Иакова, ревел львом, свирепо бил себя в грудь и выкатывал глаза. Иосиф всячески прятал свои девичьи формы и полные руки, пел женским
Занавес уверенно соскользнул вниз, в театре зажглись огни.
С галереи неслась трескотня, точно там по команде щелкали орехи.
Муня повел Шимшона в буфет и угостил плиткой шоколада. Глаза его были грустны, и морщинки вокруг губ как бы молили: «Не надо нападать на Нухима, он очень болен…»
Шимшон спрятал свинцовую обертку шоколада, пальцами зачесал волосы за ухо и подумал, что Муня, пожалуй, прав, купец первой гильдии почти тот же выкрест, никаких тягот — одни радости: в синагогу он заглядывает не чаще двух раз в году — в дни рош-гашоно и иом-кипур; субботы не соблюдает, торгует, курит и даже хвастает этим… Он не говорит по-еврейски, ест трефное и под фраком вряд ли носит лапсердак…
— Кстати, Нухим все еще в руках пристава?
Муня ответил не сразу.
— Отпустили… Вогнали в чахотку и отпустили… Скоро умрет…
Шимшон привскочил от удивления. Он знал, что людей гонят на каторгу, на поселение, сквозь строй, в тюрьму, но впервые слышит, чтобы вгоняли в чахотку… Такого наказания как будто и нет… Неужели пристав сам его придумал? Что ж, не беда, на всякую хитрость можно ответить хитростью…
Благодатная мысль, она пришла тихо и незаметно, как будто с черного хода:
— Нухим может излечиться, и очень даже просто… Надо пить молоко с салом…
Как хорошо, что он вспомнил рецепт!
Муня устремил глаза к потолку и прошептал:
— Поздно, он дышит уже одним легким.
Шимшон не совсем понимал, почему Нухим дышит одним легким, но по всему заключил, что делается это не из роскоши…
— Ты, — жаловался Муня, — назвал Нухима цацей, а я тебе скажу, что он сидит у меня вот здесь…
Рука легла на сердце и задрожала. Дрогнули и пальцы Шимшона на груди.
— Не надо отчаиваться, все пройдет благополучно… Сало и молоко поставят его на ноги…
— Ты глупости говоришь, Шимшон, он дышит подушкой… Настоящей резиновой подушкой…
Шимшону было далеко не ясно, почему «настоящая» подушка — «резиновая» и что за причуда — ею дышать…
— Будем надеяться на бога… В его руках и пристав, и полицмейстер, и даже губернатор…
Надежды Шимшона доконать пристава поддержкой свыше впечатления не произвели.
— Хоть Нухим и не верит в бога, — несмело пояснил Шимшон, — все-таки скажи ему…
Муня не дал приятелю договорить. Он оборвал ею спокойно и холодно, как обрывают кипение самовара ледяной водою:
— Отстань от меня… По-твоему, бог это — все, а по-моему, его, может быть, даже нет…
Ничто
уже не могло вернуть Шимшону покоя: ни трогательная песня на мотив «Ах, истомилась, устала я», ни обращение полногрудого Иосифа в солидного мужчину. Со сцены нагло усмехался выкрест Резников, и у могилы Рахили мерещилась тень мертвого Саваофа.ШИМШОН ТОМИТСЯ
— Я сказал ей: «Рухл, такой уж у меня характер, и не вам его переделать… Согласны на мои условия — сыграем свадьбу. Не угодно — освободите меня… Мне нужна жена покорная и тихая. Если я среди бела дня скажу: «Сейчас ночь», чтоб она без лишних слов легла спать…» Мне незачем рассказывать вам, Сура-Гися! Вы были свидетельницей…
Дувид-портной склоняет голову набок и оглядывает себя в зеркале. «Ты прав, — говорит ему оттуда другой Дувид, — жена должна быть покорной…»
За окном курносая Сура-Гися, торговка леденцами, заламывает руки и тяжко стонет:
— Как вам не стыдно! Какой уговор? Где? Когда? Стыдитесь! Отец семейства — и такие речи… Срам!
Она может так продолжать бесконечно.
Дувид больше не слушает ее: курносая Сура-Гися просто лгунья. Внимание его занято женой.
— Калека! — надрывается он. — Портачка несчастная! Как ты пришила подкладку?..
В голосе его столько отчаяния, в лице такой гнев, что кажется — он сейчас уничтожит ее…
Рухл поднимает изуродованное флюсом лицо, молча смотрит на мужа и опускает голову.
За окном показываются Нафтула-пьяница, Сэндер-тряпичник и синагогальный служка. Они с любопытством заглядывают в дом и глазами ищут Рухл. Портной радуется, как ребенок: уж эти, не в пример Суре-Гисе, поймут его… Особенно Нафтула… Старик на веку своем натерпелся, ему страдания других понятны: трех жен похоронил, с двумя развелся, а шестая от него сбежала…
— Боже мой, Нафтула, ведь мы — бесправные, хуже арестантов… Работай, как каторжный, страдай и молчи… Кто им дал право командовать нами? Почему я не могу спустить шкуру с ребенка, раз мне этого хочется?.. Возьмешь ремень в руки — она тут как тут, на выручку… Прикажешь безбожнику моему молиться, служить богу сердцем и душой — плохо, станешь его наставлять на путь — опять не угодил…
Портной смотрит исподлобья в зеркало и читает на своем лице: «Ты — жертва, Дувид, не сдавайся…»
— Закрой уж свой рот, — молит его Рухл. — Кому ты жалуешься? Кого ты позоришь?
За окном толпятся нищие, сосед-сапожник — буян и сквернослов, торговка живностью и пьяный биндюжник Элек. Портной уверен, что это — друзья его. Они пришли выразить ему свое сочувствие. Он не видит лукавых улыбок, не слышит насмешек, ему хочется говорить, говорить без конца.
— Я вытащил ее из нищеты и сделал своей женой… Она должна мне ноги мыть и воду пить… Скажите это ей, не стесняйтесь, вот она…
Пусть весь мир знает, что его, тихого и спокойного человека, редкого мастера, блестящего певца, честного семьянина, непьющего, низвели до уровня раба!
— Закрой окно, — чуть не плачет Рухл, — не срами меня…
Закрыть окно? Ни за что ни про что обидеть людей? Никогда! Если ей не нравится, пусть убирается в другую комнату…
Шимшон сидит за книжкой, он не читает. Он слышит речи отца, его брань и думает о Наполеоне. Великий полководец был нежным супругом и уж наверно не назвал бы «портачкой» свою жену.