Испытание временем

Первое, против чего новоявленный хирург ополчился, было чувство боли, причиняемое ножом, и тяжелые осложнения после наркоза. Операция должна протекать безболезненно, нет нужды усыплять оперируемого, достаточно обезболить рассекаемые ткани. Кто стал бы погружать во тьму целый город, когда достаточно выключить свет в одном лишь квартале?

Для Вишневского боль не понятие из учебника физиологии, а нечто другое, он ощущает ее, как если бы ему самому приходилось ее выносить.

— Что ты медлишь, — выговаривает он сестре, которая вовремя не дала больному морфия, — ведь ему больно! Вдумайся хорошенько — болит!

В другом случае он отворачивается от собеседника:

— Я не могу разговаривать о чепухе, когда в палате лежит больной с пробитой уретрой.

Вишневский знал, что анестезия не избавляет оперируемого от боли. Как бы ни нагнетали ткани раствором, в глубоких слоях остаются нетронутыми нервные сплетения. Нужен был новый метод обезболивания, и он разработал его. Наркоз из клиники был навсегда устранен. Хирург не думает больше о скорбной статистике смертей от наркоза, два легких укола — первые и последние страдания больного.

Противники нашли повод возражать:

— Нельзя безбожно растягивать операционный процесс, бесконечная смена ножа и новокаина требует много времени и сил.

Он резонно возражал:

— Судьба дала нам скальпель в руки не только для того, чтобы мы им красиво и быстро управлялись, но и выручали людей из беды. Если бы больные, которые погибли у меня от наркоза, каким-нибудь чудом снова явились, я согласился бы день и ночь трудиться для них.

Он ничем не гнушается ради больного. Чем менее опрятна область перевязки, тем больше шансов, что Вишневский сам проделает ее. Вернувшись в кабинет, он выльет на себя флакон одеколона, чтобы полчаса спустя после новой перевязки то же самое повторить. Эта слабость к аромату духов уживается в нем с отсутствием всякой брезгливости.

Изгнав страдания и насильственный сон из операционной, Вишневский стал подменять скальпель средствами, заимствованными из терапевтической практики: впрыскиванием безобидных веществ, лечением мазями и маслянистыми повязками. Все это было необычно и вызывало серьезные возражения сторонников классической хирургии.

Вот что предшествовало этому.

В клинике как-то предстояла операция. Больного уложили на стол и ввели обезболивающий раствор в поясничную область. Операция в тот день не состоялась, а на следующий она была уже излишня — больной выздоравливал. Вишневский повторял процедуру на других больных и нередко убеждался, что так называемый новокаиновый блок делает вмешательство хирурга излишним. Новое лечебное средство прочно утвердилось в операционной.

А вот предыстория другого открытия.

Когда прежний студент Вишневский попал врачом в сибирскую больничку, он удивил своих коллег своей нелюбовью к хирургическому вмешательству. Больной просит, умоляет ножом выскрести открытую рану, избавить от мук, как в те годы полагалось, а хирург — ни в какую, заливает рану йодоформной эмульсией и накладывает повязку, пропитанную раствором. Врачам он так объяснял свой прием лечения:

— Как ни благодетелен иной раз наш нож, организм явно к нему не благоволит. Тканям надо оправиться от перенесенного удара, и я окружаю их маслянистой эмульсией.

После операции молодой человек кладет в рану тампоны, пропитанные йодоформом, льет в осумкованную полость раствор.

— Тампоны кладутся для отсасывания гноя, — наставляет его старый, опытный врач, — а вы их смачиваете эмульсией. Полость надо осушать и во всяком случае не заливать.

— Пусть я ошибаюсь, — оправдывается молодой человек, — но когда я заливаю рану маслянистым раствором, у меня ощущение, словно я оказываю тканям величайшее благодеяние.

Со временем Вишневский заменил йодоформ перуанским бальзамом, а затем вовсе можжевеловым дегтем. Так явилась на свет прославленная мазевая повязка Вишневского. Она изрядно разгрузила хирургов на фронте, сделав излишним жестокое выскабливание раны ножом. Из операционной благодетельная мазь перешла к терапевтам и стала важным лечебным средством.

Семидесяти лет он все еще не знает покоя. Время угомониться, утешиться сознанием, что жизнь прошла не напрасно, насладиться заслуженной славой.

— Я разучился отдыхать, — сознается он, — мне все кажется, что остались кое-какие недоделки, управлюсь — и можно будет уйти на покой… Я почти не читал занимательных книг, хирургия меня опустошила. Мне становилось не по себе, когда со мной заговаривали о литературной новинке или о новом произведении искусства. В поисках выхода я с отчаянием набрасывался читать что попало, торопился наверстать потерянное время, но хирургия быстро меня отрезвляла… Я всю жизнь тянулся к людям искусства и литературы, чтобы узнать от них то, чему сам не успел научиться…

Где ему было взять время, — один из его старых сотрудников рассказывает:

— В сумерках, когда врачи расходились, Александр Васильевич приходил проведать больных. Сразу же под сводами факультетской больницы наступало оживление. Он шел от кровати к кровати, из палаты в палату, не оставляя без внимания кого-либо из больных. Никто не спрашивал, что приводит его сюда в столь поздний час, ему, должно быть, не спится на квартире, он скучает по палатам, по больным. Пусть эти приходы не всегда помогают больным, зато неизменно утешают.

Я не ошибся, наука в лице Вишневского не потеряла своего анатома Везалия, но лишилась великого врачевателя — терапевта. Кто знает, как далеко зашли бы его посягательства на хирургию, сколь многое из терапии утвердилось бы в ней, если бы смерть не прервала эту благую, плодотворную жизнь…

За месяц до начала войны эта биографическая повесть была полностью опубликована в журнале «Новый мир» и лишь спустя шесть лет вошла во второе издание «Законов жизни».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Неожиданно нагрянувшая война застала меня врасплох, я не был подготовлен к ней. Никто не сомневался в том, что с воинством Гитлера надо сражаться, и беспощадно, но как и чем? Винтовкой ли в рядах действующей армии, боевым ли пером звать народ к сопротивлению или как-нибудь иначе действовать? Многие предпочли винтовку перу, были и «мирные» люди, избравшие своим уделом уединение за Камой-рекой, вдали от непокоя шумных битв.

Когда неприятель приблизился к Москве, я понял, что пора мое оружие сменить, и обратился к начальнику Главного военно-санитарного управления Красной Армии генерал-полковнику Смирнову с просьбой присвоить мне военное звание и направить на фронт.

— Хотите стать летописцем войны, — спросил он, — или просто драться? Поговорим начистоту, запросто.

Я сказал, что двумя видами оружия легче воевать, я готов к писательскому перу присоединить и винтовку.

В тот же день мне было присвоено звание интенданта второго ранга (сказалось отсутствие медицинского диплома) и высокая должность инспектора Главного военно-санитарного управления Красной Армии. Я мог отныне находиться всюду, где литературные интересы и долг призывали меня.

В армии сразу же выяснилось, где и как понадобятся мои способности и силы. Дивизионные газеты пестрели призывами к борьбе и героизму, взывали к «презрению и ненависти к насильникам, топчущим нивы родной земли», и вселяли надежду на скорую победу. Меня ждала почетная трибуна, дело, достойное стать венцом моей жизни. Было бы кощунством здесь, на полях, орошенных кровью, на виду армий, судорожно отстаивающих страну, писать роман или даже собирать для него материалы.