Испытание временем

Свою деятельность я начал во фронтовых санитарных поездах. В тесных вагонах третьего класса, пропахшихся запахом полусгнивших повязок и медикаментов, я увидел тех, кто, чудом уцелев, мысленно оставался еще в гуще сражения, наслушался стенаний и предсмертных хрипов тех, для кого война уходила в вечность. И скорби и печали было много, решимости и отваги не меньше, а запомнился незначительный эпизод, трогательный случай, каких немало, должно быть, и в других поездах.

Раненного в бедро уложили в жестком, а надо бы в мягком вагоне, да некуда. Освободилось место, и врач спешит обрадовать бойца, а тот на него и не взглянул. Пареньку двадцать лет, на бледном лице ни кровинки, глаза болезненно расширены, ему нужен покой, а он ведет жаркую беседу с соседом, вспоминает картину боя, местность, где столкнулись враждующие силы, ухищрения, к которым прибегнул неприятель, и, главное, как горсточку бойцов поддержали части правого фланга.

— Вам тут удобно? — спрашивает его врач. — Не слишком ли жестко?

— Обвыкся, ничего, — отвечает паренек, — первые сутки было трудненько.

Нежный взгляд, обращенный к лежащему рядом соседу, словно призывает его в свидетели, что действительно было и трудно и жестко.

— Вы, кажется, просились в мягкий вагон, у вас перелом бедренной кости, ноге нужен абсолютный покой. Переведем вас в мягкий вагон.

— Не выйдет, не пойду, — смущенный собственной решимостью, нетвердо произносит паренек, — мне одному несподручно идти… Вот если бы с другом, он из той самой части, что нас выручала в бою. Как мне оставить его? Кладите вдвоем, а нельзя, так не надо, мы и тут полежим.

Ничего другого я в поезде не приметил и, покидая его, посетовал на бесплодно проведенное время. Хороши будут успехи при такой наблюдательности, ни яркого боевого эпизода, ни подвига, достойного быть названным героическим, — где были мои глаза?

С таким же чувством я уходил из полевого подвижного госпиталя. Моим вниманием овладел человек, ни разу не побывавший в бою или в какой-нибудь опасной ситуации.

Начальник госпиталя говорил о нем с восхищением:

— Он прибыл к нам недавно, и все мы положительно влюбились в него. Умница, труженик, на все руки мастер. Прекрасно ездит верхом, первоклассный охотник и неплохой хирург. Владеет рубанком, топором и зубилом, как мы с вами пером. Сейчас он кладет печку для перегонного бака. Он был врачом, бросил клинику и стал фармакологом. На службу он явился почти без вещей, но с двумя банками эфирного масла. Позже мы узнали, что его маленький чемоданчик набит мешочками с сухим подорожником, александрийским листом, горицветом, корневищем мужского папоротника… Раствор масла он применял при операциях, и мы убедились, что нет лучшего дезинфицирующего средства. Когда масло иссякло, он сложил печь, установил перегонный куб и стал добывать масло из богородской травки, дикой мяты, укропа, петрушки, сельдерея, полыни и можжевельника. Растения эти он сам собирал… Кто из нас, отправляясь сюда, дома готовил лекарства для раненых?..

Эту беседу я подробно записал в тетрадь и почему-то пропустил мимо ушей прекрасные истории: об искусно проведенном бое, о пленении разведчиком немецкого офицера…

В медико-санитарном батальоне меня растрогал незначительный случай у операционного стола. Шли напряженные бои, и автомашины непрерывно привозили раненых и больных. Девушка-хирург успела мне пожаловаться, что командир медсанбата ее, терапевта, обязал заниматься хирургией. Не хватает людей, но ведь оперировать ей приходится впервые. Над столом повесили «летучую мышь» — лампу, пахнущую керосином и копотью, и принесли на носилках раненого. Она окинула взглядом лежавшего перед ней морского пехотинца и невольно отступила.

Заметил ли ее затруднение раненый, он ласково улыбнулся и браво произнес:

— Здравствуйте, товарищ военврач! Прибыл к вам на ремонт. Все в полном порядке, фок-мачту только чуть повредило.

Я стал осматривать моряка и ужаснулся. Только русские люди умеют так переносить страдания. На нем не было места живого. Десятки осколков разворотили красивое, крепкое тело, ткани были нашпигованы металлом и землей.

Хирург не трогался с места, и раненый продолжал:

— Что, товарищ военврач, никак не решите, куда первый пластырь подводить? Кладите подряд, на моей шкуре все зарастет.

Медсанбат был полон ранеными. Они охотно рассказывали друг другу о пережитом, было в их признаниях немало любопытного, но ничего этого я записывать не стал. Почему материалам, столь важным и привлекательным для фронтовой газеты, я предпочитаю незначительные эпизоды, мне все еще было неясно. Лишенные блеска героических будней, мои заметки не согреют сердце читателя, историю по ним тем более не составят. Может быть, в санитарной роте на линии фронта найдется что-нибудь поинтересней…

В середине декабря я был уже в полковом медицинском пункте, расположенном в двух километрах от боевых позиций. Фельдшер много и любовно говорил о своем командире.

— Она, конечно, смела, отважна, — закончил он, — но водится за ней грех: не уломаешь, женское упрямство…

Мне почему-то запомнилась эта характеристика, и я решил при случае вызвать фельдшера на откровенность, узнать, что он имел этим в виду.

С командиром полкового медицинского пункта я познакомился при несколько необычных обстоятельствах. С вечера над деревней появились немецкие самолеты, они так низко летели, что можно было на них различить мрачные кресты. На полковом пункте тем временем с минуты на минуту ждали машин медсанбата и готовили раненых в путь. Самолеты исчезли, и вскоре начался артиллерийский обстрел. Санитары стали уводить и уносить раненых в убежище, и тут выяснилось, что трое из них — артиллеристы — отказываются оставить помещение. На увещевания санитаров они отделывались шуткой:

— Где им, слепым, нащупать нас… Они даже случайно еще не попадали в нашего брата.

Фельдшер вызвал командира санитарной роты, военного врача второго ранга Ольгу Ивановну. Она выслушала санитаров и скомандовала:

— Марш в убежище! У нас строгое предписание на этот счет.

Никто не тронулся с места.

— Не беспокойтесь, товарищ военврач, — уверенно произнес помправильный батареи, — негоже нам от сапожников прятаться. Много чести для них.

Уговоры ни к чему не привели, и врач после короткого раздумья сказала:

— Тогда и я остаюсь здесь.

Они должны были уступить, слишком тяжкой ответственностью связала она их.

— И правильно сделаете, — сказал командир батареи, раненный осколком в спину, — ручаюсь, что с вами ничего не случится.

Она не верила их спокойствию, они не могли быть безразличны к своей и чужой судьбе.

Артиллерийский концерт продолжался, и упрямцы занялись вычислениями.

— Семьдесят пять миллиметров, — вслух произнес командир, — второй перелет.

— Как вы полагаете, куда они метят? — спросил все время молчавший пожилой артиллерист.

Командир батареи пожал плечами и в свою очередь спросил:

— А вы как полагаете, товарищ военврач?

— Куда? — переглянулись раненые.

— В артиллерийскую батарею, — ответила она. — В артиллерийскую батарею, — уверенно повторила врач.

— Откуда она взялась?

— Прибыла сегодня в пятнадцать ноль-ноль, — последовал не менее твердый ответ.

— Не в батарею, — несколько смущенно произнес командир, — а в артиллерийский склад… Не добраться им туда, далеко.

Раздался оглушительный взрыв.

— Корпусная пушка… Сто пятьдесят миллиметров, — отчеканил молодой артиллерист. — Здорово бьет, а толку мало.

Они лежали на носилках в разных углах обширной избы и обменивались мнениями, словно находились у полигона на учебных занятиях.

— В скольких километрах отсюда, — неожиданно заинтересовался командир, — стоит вновь прибывшая батарея?

— Примерно в пяти, — ответила военврач.

— Вправо или влево от дороги? — допытывался он.

— Ближе к реке.

— Значит, у самой деревни, возле леса?