Испытание временем
Шрифт:
— Что такое любовь?
Немного терпения, над этим надо подумать. Проблема серьезная, он еще раз подкрепится табачком. Торопливость к добру не приведет.
Люди думали прежде, что все болезни происходят от простуды…
Август начинает издалека, такая у него манера.
Боялись сквозняков, холодного ветра, носили фуфайки, шерстяные чулки, чтоб не простудиться. Открыли ученые микробов — и что же? То, что принимали за единую болезнь, оказалось десятком разных тифов. То же и любовь, ее напрасно считают единой. Разве похожи чувства мужа и жены на любовь родителей к детям? Девичье
— Неправда, — отзывается Надя, — любовь — одна. Ее как хочешь кроши, но на всех и на все одного сердца не хватит. Какая мать детей крепко любит, обязательно к мужу холодна. Кто родину любит, на девок не взглянет…
Август думает уже о другом. Мишка улыбкой одобряет Надю. Он запомнит ее слова, сделает их темой для стихотворения.
Надя полулежит на сиденье, голова запрокинута, русые косы свисают. Она тревожно посматривает на заднюю тачанку — в ней Тарас. Лошадьми правит Яшка. С утра этой тачанки не было здесь. Тарас, пьяный и веселый, догнал их и не отстает. Опять будет над людьми потешаться. Оттого все молчат, никто рта не раскроет. Точно несчастье их обгоняет, сама смерть идет позади. Один Август спокоен, — что ему Тарас, он занят решением какой-то важной проблемы…
— Здорово, ребята! — слышится голос возницы. — Тарас Селиванович приказал быть готовыми. Сейчас подъедут к вам.
Яшка сияет, на нем алая рубаха из шелка, штаны синего сукна и счастливая улыбка до самых ушей. Края тканого пояса алыми лампасами лежат по бокам. Рыжие кудри червонными кольцами трепещут на голове.
Надя сдвигает свои тонкие брови, точно с тем, чтобы слить их суровой чертой. На пути им встает морщинка-преграда, и, не дотянувшись, замирают они.
Тачанка уже здесь, они едут рядом. Тарас в лисьей шубе сидит на матраце; лицо перекошено, губы обвисли, как в параличе. Рядом спит его друг Алексей. На нем серая шинель офицерского покроя, смушковая шапка и новые лаковые сапоги. Тарас держится ровно, не без достоинства, хоть и выпил изрядно.
— Батько приказал за тобой наблюдать, — предупреждает он меня, — вот я и блюду. Коммунистам-собакам верить нельзя. Хочу тебе сделать первый экзамент, посмотреть на тебя, какой ты повстанец. Видал ты валюту, которую в Америке за деньги считают?
Он показывает мне засаленный доллар:
— Сколько тут денег? Тысяча, сотня или миллион?
Надя полулежит неподвижно, Миша что-то настойчиво шепчет, не то себе говорит, не то другому подсказывает.
Экзамен несложный.
— Тут, Тарас Селиванович, всего два рубля.
— Где же ты двойку увидел? Тут цифра «один», — начинает Тарас сердиться.
— Скажи — тысяча рублей, — шепчет мне Мишка, — он любит, чтоб его за богатея считали.
— Спроси ты его, Яшка, меня он не любит, — кивает вознице Тарас.
Я делаю вид, что припомнил, и спешу исправить ошибку:
— Ваша правда, Тарас Селиванович, — одна тысяча рублей.
— То-то, сучий щенок…
Яшка хочет погнать лошадей, но Тарас не дает:
— Куда прешь, собака? Сказано — скучно, дай душу отвести. Начинай, Яшка, как я тебя научил.
Тарас откидывается на спинку
сиденья и с пьяной усмешкой смотрит на Надю: дескать, вот я какой.Яшка смешно приседает и с дурашливым видом спрашивает:
— Почему, Тарас Селиванович, на этой самой тачанке нет пулемета, люди все как один без винтовки?
Нет больше веселого Яшки, на козлах — петрушка с большими глазами, с визгливым, назойливым криком. Тарас отвечает, нахохлившись, напыщенным тоном:
— Они потому без оружия, что им воевать не положено.
— Что им делать прикажете? — спрашивает Яшка.
— Меня потешать.
— Чем, Тарас Селиванович, потешать? — согнувшись в три погибели, паясничает возница.
— Каждый своим: Рокамболь — умом и ученостью, Мишка — стишками, коммунист — рассуждением, Надька — дамскими штучками. Сворачивай в поле, на ходу не выходит. Веселися, братва! Вставай, Алексей, у нас представление. Вставай же, пора начинать!
Тот храпит, не трогается с места.
Они стоят среди поля, мимо с грохотом проносятся тачанки, черная цепь бежит, извивается, последнее звено, и шум умолкает.
На потешной тачанке томительно тихо. Уж этот Тарас, вчера лишь буянил, измывался над ними, одного из них чуть не сгубил.
Он удобней садится, кулаком подпирает пьяную голову — можно начинать.
— Вот что я спрошу тебя, Рокамболь… Чего человек всего больше должен бояться?
Август отрывается от своих размышлений и достает из кармана свою табакерку — жестянку из-под ваксы.
— Стой! — жестом останавливает его Тарас. — Ты без табаку отвечай. Принюхиваться мастер! Одним махом сыпь!
Можно и так, но спешить он не будет.
— Толково ответить, Тарас Селиванович, не голову снять, раз — и готово. Всего опасней на свете показаться смешным. Владыки, управлявшие миром, дрожали при мысли, что их осмеют.
— Вот он, сучий щенок! Выпалил враз! Ой, голова! А все-таки врешь. Хотел бы я видеть, пусть бы кто надо мной посмеялся… Голову снесу — и молчок! Ты пришел после того, как опоздал! Правильно, Надька?
Она не глядит на него, голоса ее опущена, русые косы лежат на груди.
— Толкни ее, Яшка, пускай отвечает. Ишь похудела, верно живет с двадцатью.
Мишка бросает строгий взгляд на возницу, и тот легонько толкает ее. Она еще ниже голову клонит, прячет от Тараса глаза.
— Не раздражай меня, Надька! — распахивая шубу и вытаскивая нагайку, привешенную к поясу, предупреждает он.
— Тарас Селиваныч, — просит его Мишка, — послушайте лучше стихи. Помните, крымские, они нравились вам.
Глаза парня в тревоге, на грустном лице печаль.
— Плевать я хотел на стихи, дай ей, Яшка, кнутом!
В крик Тараса вплетаются пьяный визг и раздражение.
Мишка предостерегающе смотрит на возницу, тот бьет кнутом по тачанке, чуть ударяет Надю.
— Что зенки поднимаешь? Дай, Яшка, ей в рыло!
Снова Мишка умоляюще смотрит на парня, тот медлит, не трогается с места.
Тарас сходит с тачанки, взбивает свой чуб, поправляет пулеметную лепту. Он глядит на себя в зеркальце, любуется собой, своим пышным нарядом.
— Видела, Надя? Ворот соболий. Сукно «маренго». Шелковыми нитками сшито. Нравится шуба? Говори!