Испытание временем

Надя вскидывает глаза, в них укор и усмешка.

— С живого стащил? — спрашивает она.

Тарас недоумевает:

— Зачем повстанцу тащить, взял — и баста. Батька что говорит: у города взять — не грабеж, а расплата. Насосались нашей кровушки, теперь отдавай. Верно, Алешка? Век бы тебе, злыдне, такой шубы не видать. Что, Мишка, не так? Ну разве я не лучше тебя, чего ради Надька нос от меня воротит?

Мишка виновато пожимает плечами, ему словно и в самом деле непонятно ее упрямство.

— Я вам не чета, Тарас Селиванович, — отвечает Поэт, — я червяк против вас, но зачем вы это все говорите? Мы с Надей приятели, не муж и жена…

Так ему Тарас и поверит.

— Твой батько злыдня, — с презрением бросает он Мишке, — голь, батрачня, мой — хуторянин, хозяин! Ты повстанец без ружья, а я батькин советник. Гляди сюда, Надька, экое добро…

Он отворачивает брюки, показывает ей шелковый дамский чулок:

— Тебе бы их носить. Выкладывай, Яшка, что схоронено у нас для нее.

Рыжий парень точно этого и ждал. Он встряхивает кудрями и откладывает на пальцах:

— Туфли «кантес», лаком и шелком отделанные. Туфли желтые с серебряной пряжкой, туфли красные на бархатных застежках. Полушалков и шалей без счету. Штука шелка чистой сирени, японских гребней две коробки…

Тарас ухмыляется: какую ж это девку таким добром не возьмешь?

— Жених, Надька, что надо, — прельщает он ее, — не то что злыдни твои…

Она тихо смеется.

Тарас умолкает, кусает губы от гнева, ищет, на ком злобу сорвать.

— Мишка, пока я буду за Надькой ухаживать, скачи на одной ножке, смотри мне, без отдыха…

Он ходит, прохаживается, щеки надуты для важности. Мишка, бледный, усталый, скачет взад и вперед. Тарас про себя усмехается. Ни Надя, ни Миша ему не нужны, он жаждет чужого унижения, зрелища страха и мук. Потеха так потеха. Каждый по-своему душу отводит…

Время идет, Надя сидит неподвижно, голова ее опущена, бледные руки лежат на коленях.

Тарас что-то вспоминает и вдруг будит соседа:

— Голубчик, Алеша, милый браток! Вставай же скорее, Мариуполь видать.

Он и впрямь озабочен, захвачен новой идеей. Алексей поднимает измятое лицо с налитыми кровью глазами.

— Дай, Яшка, ему опохмелиться. Надо важное дело решать.

Парень приподнимает персидский ковер, наливает из бочонка водки. Алешка залпом выпивает водку, морщится, плюет и слезает с тачанки. Он бьет хлыстом по шинели, едва стоит на ногах.

— Что случилось?

Речь нечистая, с просвистом, брызги слюны летят во все стороны. Спереди у него не хватает зубов, Тарас их выбил ему в пьяной драке.

— Задумал я, Алеша, суд устроить над Надькой. Пусть решают, кто прав и неправ. Ты, Алеша, у меня за свидетеля, как мы с тобой земляки. Коммуниста судьей назначаю. Что, хорошо? Давай, Яшка, звонить!

Парень оправляет алую рубаху, тканый пояс шевелится взад и вперед.

— Дзинь… дзинь… дзылынь… Дзинь… дзинь… дзылынь… — мелодично вызванивает он языком. Звон затихает, растет и вновь глохнет, словно тонет в просторах степи.

— Тишина и порядок, я докладаю! — объявляет Тарас. — Толком слушай, судья, и решай.

Взбитый чуб повис над глазами, пулеметная лента, словно судейская цепь, свисает на шее, шуба, как мантия, лежит на плечах.

— Братишка, судья! Надька наша родная, землячка. У брата служанкой была, у Алеши по хозяйству служила. Не смотри, что он помещиков сын, не мужицких кровей, — парень сердцем повстанец. Ну вот… И считали ее в деревне за шлюху. Верно, Алеша?

Тот с трудом отрывается от кружки:

— Что верно, то верно. Шлюха.

— Выходит по-моему. Пришла она до армии батька нашего Махна и просилась сестрой. Мать твою так, сестра так сестра. Говорю с ней о деле — она такую мне штуку пускает: «Хочу в честь революции и себя сохранить и прочего ни с кем не желаю». Не верю я бабе, погляжу, что с ей будет. Смотрю, она снюхалась с Мишкой. Подарки ей слал, женихом разоделся — она носом крутит, как барыня. От благородных людей отвертывается, а к злыдням и к голытьбе льнет. Рассуди нас теперь, не потакая батрачке. Дай ему, Алексей, для аппетита. Яшка — сволочь, ему доверить нельзя, он со злыднями спелся, бьет больше для виду…

Нагайка врезается в спину «судьи». Я молчу, словно не меня полоснули. Он никогда не увидит моих страданий, ими все равно его не смягчишь.

— Стервец, не поморщился. Хвастает, сволочь: вот я какой, меня не возьмешь. На стороне поплачет, а в глаза пыль пускает. Уже и ребята пошли толковать: «Слыхали, герой, режь, полосуй, с места не сдвинешь». Шельма! Хвастун! Дай ему, Алеша, другого…

Героев в ту пору что богатырей на Руси, что ни банда — батька, одному лишь дьяволу ровня, ни огню, ни мечу не подвластен.

Нагайка со свистом бьет по плечу. Ужасная боль.

— Поморщился, сволочь! Попомнишь Тараса, коммунная погибель!

Он шушукается с Яшкой, подмаргивает ему и хохочет.

— Ну, судья, давай приговаривай.

Я с трудом выгибаю разбитую спину, оттягиваю от раны рубашку и, собрав последние силы, спрашиваю:

— Сколько раз вы, Тарас Селиванович, в Надю стреляли? Говорите чистую правду, вы на суде.

— Сколько, Алеша? Не помнишь? Не то раз пять, не то шесть, — припоминает Тарас.

— Сколько раз ее били? — допытывается судья.

— Не считал. Почитай, каждый день.

Я чувствую вдруг, как огонь меня опаляет, и бросаюсь наземь, валяюсь в траве, срываю с себя горящую рубаху. Я стою обнаженный, весь в рубцах от побоев. Вдоль спины и у плеч легли свежие полосы раны. Я подавляю мучительную боль и все же молчу, моя слабость не смягчит его сердца.

— И спасибо не скажет. В люди его выводишь. Намедни воду прошел, зараз — огонь, только и осталось — медные трубы.

Вчера он толкнул меня в омут. Я начал тонуть. Надя прыгнула в воду, обхватила и едва дотянула до брода.

— Дай ему, Алексей, пусть скорее решает…

Август вдруг не стерпел. Он встает во весь рост, такой же, как я, костлявый, худой, и удерживает руку Алексея.

— Зачем вы, Селиваныч, с парнем связались? И нагайкой стегали, и жгли, и топили, — что толку? Не трогайте его больше при мне, не хочу я этого видеть. Посмеете еще раз ударить — на глаза не являйтесь: я вам больше не друг!