Испытание временем

— К тебе, упрямому, шла толковать. А ты куда? Глаза у нее серые, зоркие, взгляд решительный, колкий, подбородок упрямо заострен вперед. Угловатая, резкая, она шутя говорила, чуть кто за ней приударит: «Полегче, смотри, плечами проткну, наколешься на подбородок».

— Что ж ты молчишь, — не терпится ей, — говори!

Смущенно опускаю глаза и неуверенно ей отвечаю:

— Я к ребятам… по делу.

— Так бы и сказал, пошли.

Мы вначале идем рядом, оба молчим, она по-мужски широко ставит ноги, и я скоро от нее отстаю.

— Не спеши так, Марфуша, постой!

Она стоит, ждет меня, смотрит на небо, на землю и ни разу не обернется ко мне.

— Цыган вернулся сам не свой, — сердито рассказывает она, — стала его расспрашивать — он кипит, не дается. Отозвала я его в сторону, обругала как следует — он и давай мне выкладывать. Просил — ребятам ни слова, не ронять командира, — может, одумается еще. Рассказывай, что у тебя.

Она ступает легко и уверенно, я едва поспеваю за ней.

— Опять воды в рот набрал. Говори, командир! Ты не важничай больно, нужен ты нам, без тебя боязно к красным идти, а неверной дорогой за тобой не пойдем.

В ее манере журить, выговаривать есть сила непостижимая. И в речи и в тоне ничего особенного, а спросит — не скроешь, так и потянет правду сказать. «Железная девка» называл ее батько. Нагрянет она, бывало, к нему на квартиру, отделает его, разнесет и уйдет. Махно посмотрит ей вслед, плечами пожмет и промолчит. Марфуша при всех ему однажды сказала: «Уйду в Красную Армию, буду на советской машине летать и плевать на вас с высокого неба». И на это Махно промолчал.

Марфуше не терпится, она дергает меня за ворот шинели:

— Не упрямься, говори.

— Рассказывать нечего, — сухо отвечаю я, — Цыгану все известно, ваше дело — решать, за кем пойти и от кого отвернуться.

— Погоди, командир, не отвиливай и меня не конфузь. Я обиды тебе не прощу! Что значит «все известно»? Ты мне расскажи: как, почему и отчего?

И серые зоркие глаза, и подбородок, упрямо заостренный, и взгляд, решительный, колкий, настойчиво требуют признания.

— Мне нечего больше прибавить… — так же сухо отвечаю я.

— Слышала, хватит! Дай мне слово сказать!

Она гневно меня обрывает. До чего несносен этот упрямый человек!

— Ты знаешь меня, я люблю справедливость и ничью руку не стану тянуть. Мне правда всего милее на свете. Меня этой правде с колыбели учили. Была у меня советчица — матушка. Не было еще такой справедливой души. До могилы ее не забуду. Высокая — на голову выше меня, — не то что я, мелюзга. Гордая, смелая, против любого пойдет. Архиерею на попа донесла — бесчестным при всех его обозвала. Поп не стал ее причащать, она в церковь перестала ходить. На солнце молилась, на тучи, на звезды. Терпела от свекра, от мужа, от отца, век свой отстрадала за правду. Сил не хватит — уйдет к братьям верст за тридцать, за сорок. Денька два подождет, отляжет у нее от сердца — и вернется домой терпеть, изнывать. И в крови и в веселье одно повторяла: «За справедливость умру хоть сейчас». Такая и я, командир, в нее вся пошла… Понял ты сказ? Теперь о тебе потолкуем. Человек ты хороший, революцию любишь, а вот не пойму: что тебе надо? Открой мне, что у тебя на душе. Твоя правда — бери людей и командуй, веди нас, куда совесть велит.

Ей можно поверить, она не обманет, в трудную минуту покажет себя. Было время, в боях под Бердянском махновская разведка наткнулась на белый отряд. Было их двое — Марфуша и парень лет двадцати. Засели у кузни за локомобилем и стали отбиваться, чтоб ползком пробраться к лошадям. Машина стояла без передних колес, на поленьях, и надо же было случиться, чтобы она обрушилась на ногу парню. Придавило, ни туда, ни сюда, хоть бросай человека. И медлить нельзя, белые их окружают. Марфуша хватает саблю из ножен, рубит ногу у парня и увозит его с собой на коне.

Запомнились и Надины слова: «Марфуша нас не забыла, за командира крепко стоит», «Не допущу до раскола, миритесь — и все».

— Вот что, Марфуша, тебе одной признаюсь, — говорю я ей. — Ты много страдала за правду и меня поймешь. Крепко я думал над этим, и вот она, правда, вся перед тобой…

Она не сводит с меня напряженного взгляда и жадно торопит:

— Ну, ну, говори!

— В нашей борьбе мы бьем врага не одной только пулей и саблей. Мы бьем его духом, верой и страстью, чистотой наших чувств. Мы умеем отдавать свою жизнь, приносить ее в жертву для счастья других. Мы покажем примеры бесстрашия, пусть враги наши видят, как умирают большевики. Много грязи еще… Мы собственной кровью смоем ее…

— Погоди, погоди, это ты в самом деле?

Она засовывает руку за борт телогрейки, ее щеки горят, гнев сводит губы и брови.

— У нас грязи нет, где ты видел ее?

Голос резкий, недобрый, глаза едкие, злые. Напряженная, ярая, она сейчас развернется, налетит ураганом на меня.

— Пусть белые смывают ее своей кровью, у них этой грязи поток! Порют крестьян деревнями, жгут и громят. Что у них в тюрьмах творится! Насилуют, до смерти бьют. Как они, варвары, меня изводили: выжгли звезду на груди, булавки под ногти пускали, — скажи им, где партийный билет. Дуру нашли — проглотила, пусть ищут. Крошку хлеба давали и ничего больше, как хочешь живи. На прогулке, бывало, только и ищешь, чего бы поесть. Шелуху от картошек, бумагу, гнилушку — все лопаешь, только бы жить. Как лошадь кормушку, я подоконник изгрызла. Им своей кровью и смывать эту грязь. Нашу надо беречь, уж если пролить, так для правого дела, чтобы народу польза была. Кому вздумал доказывать! Для белых одно доказательство — пуля и штык! И что за люди у вас на тачанке, намедни Мишка такую же чушь отпорол. «Хорошо, говорит, при наших делах голову свою о камень разбить!» Тьфу, вы какие, с ума ровно спятили. Ты мне вот что скажи: тебе советские законы по душе?

Странный вопрос, — конечно, по душе.

— И ты без всякого готов им покориться?

Не задумываясь, я ответил утвердительно.

— Так вот сказано в уставе Красной Армии: «Воля большинства воинской части для командира обязательна».

Допустим, что так. Что дальше?

— Дай мне слово этому закону подчиниться.

Я догадываюсь, к чему ведется речь, но против ее доводов не нахожу слов.

— А если большинство ошибается, — спрашиваю я, — или находится под чужим влиянием, как быть тогда?

Она некоторое время пристально разглядывает меня и с поразительной мягкостью, которую трудно было ждать от нее, кладет мне руку на плечо и говорит:

— Вас рассудит время… Закон дается для миллионов, грех его подрывать. Наш долг — беречь его, иначе наступит столпотворение.

Возрази-ка ей, скажи, что не так…

Мы входим в просторную, светлую хату. Навстречу несутся звуки гармоники. Внутри дымно и жарко, туча махорочного дыма висит над людьми. С нашим появлением гул затихает и шепот встает из углов. Меня оглядывают точно чужого, никто не подходит, все держатся в стороне. Марфуша о чем-то толкует с Цыганом. Должно быть, обо мне. Послушаем бойцов, за ними последнее слово.

Все умолкли, ждут, что скажет командир.

— Товарищи красноармейцы! — начинаю я. — Говорят, вы мной недовольны, прямо отвечайте, чем я нехорош, кто нас с вами разлучает.

В избе поднимается шум. Каждый спешит о себе заявить и заглушить криком соседа.

— Развешивай уши, будет волынку тянуть! — слышится чье-то злобное ворчание.

— Насчет чего говорить? — ехидно спрашивает другой. — Каким большаком отправляться?

— Дайте мне слово, братишки! — срывает с себя рубаху былой красноармеец и обнажает глубокий шрам на разбитой груди. — У меня три раны, командир, общая контузия. Всего на хозяйство пять процентов боеспособности. Желаю их сдать Красной Армии, положить жизнь за советскую власть… Не хочу умирать на чужбине, прошу направление к своим…