Испытание временем
Шрифт:
Я смотрю на Августа, вспоминаю дни нашего знакомства и удивляюсь, как обманчиво первое впечатление. Эта синяя родинка на носу казалась мне противным придатком на лице. Сейчас эта родинка мне близка и мила, я не то что погладить — готов расцеловать ее…
Я не все сказал Августу, не во всем открылся ему.
В бессонные ночи я садился за стол, писал длинные, жаркие письма. Вкладывал в них свои тайные чувства и думы, падал, усталый, засыпал ненадолго, а утром все письма сжигал…
Странные мысли, непонятные чувства, откуда они? Где бодрость, былое веселье? Меня словно отлучили от жизни, раздавили, рассекли, и я — рассеченный червь, извиваюсь в муках.
—
Яшка продолжает свое трудное дело, Мишка встал у окна и назло хмурой осени, дороге, заплывшей дождем, читает Наде стихи о степи, о холмах, далеком сверкающем поезде. Она закрыла глаза, сплела руки, как косы, и слушает его…
Мчится поезд быстроногий
По зеленым берегам,
Скачет, пляшет по уклонам
И вздыхает по горам.
Поезд мчится полем спелым,
Раздирая ветра грудь,
Громыхает грузным телом,
Устилая страхом путь.
Поезд мчится полем сжатым,
Копны рыжие скользят,
Пашен дальние заплаты
За долинами летят.
Поезд мчится, поглядите,
Ускользает долгий ров,
Телеграфа ветви-нити
Потянули сеть столбов.
Поезд мчится, поезд мчится,
Эхо голосно поет,
Холм с оврагом хочет слиться
И хребет дугою гнет.
Поезд мчится, даль глотая,
День да ночь, что степь да лес,
Даже звезды светлой стаей
Разметались вдоль небес.
Из-за стихов разгорается спор, опять он порвет их, развеет по ветру и не подарит ей. Он не смеет, не должен, у них был уговор. Мишка не хочет, она просит, умоляет его. Наконец-то она добилась, реликвия в руках у нее.
В избе скучно и уныло. Дождь льет беспрестанно. Из окна видна степь и две дороги — одна на север, другая — на восток.
Все умолкли, каждый занят собой, все давно пересказано, нового нет. Мишка лежит, растянулся на лавке, грустит, подпевает «Разлуку».
— Вот что я, Август, надумал, — говорит Поэт. — Таким людям, как я, бесталанным, ни к чему не способным, одна в жизни надежда — сойти с ума. Большая это награда для нашего брата. То, что в здравом уме не дается, сумасшедшему стоит только руку протянуть. Захотел — и готово: стал царем, мудрецом и гением, сам себя наградил, низвергнул и снова возвысил. Вот уж когда вся жизнь твоя, бери, наслаждайся, никакого отказа.
Август все так же сидит за столом, перед ним куча семечек, он горстями бросает их в рот, жует и выплевывает серую кашу.
— Я думал над этим однажды, — говорит Август, —
сел даже книгу писать. По лечебницам слонялся, персонажей из больных подобрал. Все гладко и чинно, работа шла как по маслу. Вдруг являются мне во сне мои герои, шумят, негодуют: «Ты нас исковеркал, не так было дело, наврал про себя, а нас тянешь к ответу…» Не вышел роман — дай, думаю, напишу научную книгу. Стал изучать головную механику, и вдруг это меня осенило: для иного человека безумие — одна благодать, вроде спасения. Случилось, что человеку не повезло, кроют его несчастья справа и слева. Одна беда не ушла — другая стучится, вот-вот задавит беднягу. Были раньше надежды, мечты подпирали. Как бы там ни было, все-таки помощь. Настало время — и нечем больше обманывать себя. Выход один — погибать. Тут мозг берется за дело, распускает фантазию, дает волю мечтам, одна краше другой: ты и такой и сякой, всех лучше на свете, красивей и умней. Величию твоему нет предела, благородства и чести хоть отбавляй. Охота, мол, тебе с чернью равняться, мелкоту всерьез принимать. Не признали? Не надо. Морят голодом? Пусть. Тебя история помянет, твоими монументами покроется страна. Пошло и пошло, — смотришь, свихнулся. Помешался — и радуйся, счастье твое…— Замолчите вы, дурни! Пустомели! Сороки! Какой вздор развели, трепачи!
Надя, гневная, встает, рвет стихи и бросает их на пол. Кулаки ее сжаты, — она, чего доброго, вытолкнет их вон.
— Вы б заместо брехни руки помыли, лицо ополоснули водой, третий день не умывались. Тоже человек, еще зовется ученым! То был табак, все зельем загадил — и ногти, и губы, и нос. Дал бог, бросил и с ногтем расстался, — мыться не стал, не приучишь его. Хоть бы командир приказал. Товарищ командир! Товарищ командир!
Я с трудом открываю глаза, все мне кажется странным, нездешним, точно я прогрезил целую вечность. Надя искоса смотрит на Мишку и на Августа, чуть-чуть смеется и облегченно вздыхает: «Ничего не слыхал, слава богу, в другой раз наука — язык придержать, чтоб случаем не рассердить командира». Оба поняли ее и молчат.
— Ну что, командир? — спрашивает Надя. — Скоро пойдем?
Словно в ответ, раздаются шаги, и в дверях появляется Цыган.
— Здоров, командир, здоровы, ребята! — весело трезвонит он. — С дождичком вас! Чего стоишь, Надя, потчуй меня, принимай!
И острые зубы и черные как уголь глаза сверкают, смеются.
Она хочет поставить на стол угощение, но гость не дает ей шагу ступить, — погоди, не надо, он пошутил.
— Ты погоду попотчуй, может, толк какой выйдет, — забавляется он.
Цыган хохочет, еще одна веселая шутка, снова смех. Август усаживает гостя, бесшумно уходит и уводит с собой остальных. Командир и Цыган остаются одни.
— Как живем-можем, товарищ командир? Грызем семена? И то дело, скушно, девать себя некуда. Может, двинем вперед? Га? Три дня просидели, обрыдла стоянка. Белые нагрянут, а то банда какая. Дождик стихает, разгулялась погода, прикажи запрягать.
— А каким большаком поедем? — спрашиваю я. — Их тут два. — Я чуть поднял голову и вопросительно гляжу на Цыгана.
— У нас с тобой, командир, дорога одна: через фронт — в штаб революции. Прикажут вертаться, по тылу гулять — оглобли назад и в дорогу. Им видней, где нам быть и что делать.
Неверная стратегия, на этот счет у меня свои планы. Я щелкаю семечки и спокойно качаю головой.
— У меня тракт другой — к шахтерам, в тыл Краснову и Врангелю. Там рабочие за нами пойдут. У нас будет армия в миллион человек. Мы поднимем народ против белых. Легко ли сказать: через фронт белых на Курск, — а сколько нас ляжет в пути?