Испытание временем

Его одобряют.

Точно в насмешку, кто-то запел под гармонику:

Эх, яблочко

С чужого садочка!

Откомандирил — и пора

До папы, мамочки…

— Не галдите, ребята, — слышится голос Марфуши, — дайте слово сказать!

Из табачного дыма встает ее крупная фигура. Она сбросила телогрейку и ковровую шаль, черные волосы, сколотые в пучок, резко оттеняют ее бледность. Голоса умолкают, все глаза устремлены на нее.

— Дайте слово, ребята. Есть у нас уговор с командиром все споры решать большинством голосов, по законам Советской Республики. Кто за то, чтобы двинуться на север, прорваться к Москве, поднимите руку… Опустите. Кто за то, чтобы пойти другим большаком?.. Никто… Командир благодарит вас, — торжественно провозглашает она, — и подчиняется, скажем ему спасибо!

Глаза ее светились радостью, и я с благодарностью пожал ее протянутую руку. Сиял от счастья и Цыган.

— Разное я про тебя думал, командир, — сказал он.

Еще одна у меня забота, еще один долг перед собственной совестью.

Я призываю к себе Надю и Мишу, усаживаю их и говорю:

— Незачем вам ехать с нами, возвращайтесь домой или перебудьте смутное время где-нибудь здесь. Тебе, Надя, вверяю будущего поэта, без тебя он пропадет. Вы любите друг друга, а где любовь, там и счастье. Береги Мишу, я спрошу с тебя… Смилостивится судьба, и я выживу — обязательно найду вас… Я ведь тоже пописываю стихи, встретимся, Миша, и вдвоем попытаем счастья. Согласны?

Миша пытается возразить, но Надя строго его останавливает:

— Спасибо, командир, за доверие, приказ ваш выполню… Счастливой вам дороги.

Мы обмениваемся рукопожатиями, и тачанки трогаются в путь.

С неба уходят последние тучи, они тают под солнцем, плывут друг за другом стаей причудливых птиц. По земле пробегает легкая тень, она затмевает светлое поле, разрастается вширь до зеленой каймы камыша. Тень спешит дальше, поле мрачнеет — солнце затерто глыбами туч.

Вдруг краешек земли озаряется сиянием, тень несется назад, тянется вспять и тает где-то вдали.

Осеннее солнышко греет, смеется, разливается нежным теплом.

НА ПЕРЕЛОМЕ

Из трех основ сплетена наша жизнь: из лишений, привязанностей и наслаждений. Нет большей привязанности, чем любовь, нет больших лишений, чем смерть, превыше всех наслаждений муки вдохновенного труда. Восточная мудрость

ГЛАВА ПЕРВАЯ

У каждого возраста свои затаенные горести, слабости, предрассудки и причуды. Старость горюет о том, что с ней в вечность уйдут искусство и знания, добытые нелегким трудом. Исчезнет мастерство, рождавшее восхищение и зависть у искушенных умов. Неужели оно больше никому не понадобится? Как примириться с бессмысленной утратой, забросить ухоженную ниву и зреть, как смерть пожирает ее? Старость жаждет спасти свои подлинные и кажущиеся сокровища, отстоять все, что пригодится живым, не дать тлению поглотить нетленное.

Так ли животворны твои сокровища, чтобы продлить их век? — сомневается вечно бдительное благоразумие. Смерть и забвение порой более благодетельны, чем бессмертие, занесенное в анналы истории… Кто знает, обрадует ли наследников этот дар? Ведь потомкам не впервые платить предкам неблагодарностью.

Быть достойным наследодателем — немалая честь, но всякое ли наследие плодотворно? Сколько лучших побуждений великих умов обращалось в оковы для человеческой мысли? Кто позавидует славе Птолемея, чьи заблуждения затмили разум потомков на тысячу лет, навязав им учение о неподвижной земле — центре вселенной? Сколько откровений, изжитых временем, все еще осаждают сознание людей, хоть давно пробил час их забвения. Всегда найдутся умы — робкие или корыстные, — которым мертвая истина милее живой, готовые высоко вознести пережиток. Им ли не знать, что тело, низвергнутое с большой высоты, ничего от своего падения не выигрывает.

Не лучше ли довериться времени? Ему дана власть воскрешать забытое, возвращать человечеству утраченные сокровища. Правда, иное воскресение порой затягивалось на века и не часто поспевало к смертному ложу творца… Сколько неправедно обойденных имен и дел, навеки забытых! Время, конечно, хранит память о минувшем, бережно отделяет семена от плевел, и все же не грех и времени напомнить о себе. Долг человека — из гостеприимного дома ничего с собой не уносить. Пусть за гробом решают, каково наследие. Такова цель, — лишь выполнив ее, мы вправе спокойно расстаться с собой.

Снова сомнения: о какой цели идет речь? Чьей непререкаемой волей она отпущена нам? Уж не природа ли об этом позаботилась? Мы свое назначение с ней понимаем по-разному. Человек не сын полей и лесов, не обитатель океанов земного и надземного, он — порождение людей, и лишь те его цели хороши, которые полезны человечеству. Обделенный природой врожденной целью, человек ищет и находит ее, чтобы, следуя ее заветам, не отстать от своего времени и устремлений эпохи.

И у моей старости свои капризы и слабости. Одно время она тешилась тем, что у каждой поры свои радости, а больше всего их у зрелости. Великое просветление осеняет старцев, все ясно и продуманно, загадки разгаданы, и блужданию пришел конец. Благодатные годы! Катон восьмидесяти лет изучал греческий язык, Бернард Шоу в девяносто писал свои комедии. Поделиться тем, что мы в жизни обрели, никогда не поздно, а не доведется — кто из ушедших в вечность не посетовал на то, что многое, увы, не завершено.

Моя покорность року сменилась непокорством и раздумьем. Не рано ли зашла о старости речь? О ней судят по записям в метрической книге, по морщинам на лице, а ведь корни ее глубже. Исподволь хиреет тело, старятся руки и ноги, стройность сменяется сутулостью, где эти спутники увядания: упадок телесных и умственных сил, неуемная жажда покоя, безразличие к судьбам своих и чужих и даже всего человечества? Я по-прежнему тружусь, и не потому, что домогаюсь запоздалой славы, и даже не затем, как уверял Моэм, чтобы облегчить бремя души и тоску по зримой красоте.

Одно время казалось, что с памятью моей неладно, слишком многое от нее ускользает. Верный друг и хранитель словесных богатств мне более не верен, что-то будет? И этому нашлось утешение: в продолжение нашей жизни, рассудил я, умственная деятельность проходит различные состояния: пора юности — когда впечатления осаждают ум и трудно направлять мысли по нужному руслу; другая, более счастливая, — ум постиг искусство отбирать нужное и отсеивать излишнее; наконец, третья, — зрелость и старость, — механизм, приученный чинить отбор, начинает действовать по собственному произволу. Не мы решаем, что следует запомнить и сохранить, за нас решает он, обедняя сокровища нашей памяти. Остальное довершают руки, они хозяйничают на свой лад. Где уж нам запомнить, куда делись нож и очки, когда их прибрали безответственные руки.