Истоки Каракумов (повести туркменских писателей)

— Вы читали Эренбурга?

— Кого?

— Статьи Ильи Эренбурга.

— Не помню я никакого Ильи.

— В самом начале войны, когда весь наш народ, охваченный гневом, поднялся, чтобы освободить землю от захватчиков, Эренбург, корреспондент "Красной звезды", фронтовой корреспондент, призывал в своих статьях: "Убей немца!"

— Ну и что? Правильно призывал.

— Правильно, да не совсем.

— Это как же?

— Немножко формулировка не та.

Аудитория зашевелилась: "Вот это да! И черноволосый туда же!"

— Думаю, многим известно имя немецкого коммуниста Эрнста Тельмана?

Легкое движение, кивки, утвердительные возгласы подтвердили, что о Тельмане и немецких коммунистах знают. Молодые парни, они еще не остыли от насыщенного далеким героизмом времени, когда всем сердцем рвались в Испанию, чтобы встать в ряды интернационалистов, борющихся за свободу этой страны от паучьих сетей фашизма.

Гренада, Гренада, Гренада моя…

И вот фашизм дотянулся и до нашего дома…

Между тем черноволосый продолжал развивать свою мысль:

— В Германии победил фашизм. Но это не значит, что весь немецкий народ поддерживает Гитлера. Вы читали о случаях неразорвавшихся бомб и снарядов? Это в меру своих сил действуют те, кто не согласен с разбойничьим нападением на нашу страну. Думаю, правильно было, когда взамен прежнего встал призыв: "Убей фашиста!" И ожесточить себя против фашистов — надо!

— Верно! — выкрикнул мальчишеский фальцет. — Они звери!

— А ты хоть видел этих зверей-то? — усмехнулся Иван Васильевич. — Молоко на губах, а туда же — рассуждать берешься. Звери! Убей!..

Черноволосый резко дернулся и уставился на сидящего Васильича сверху вниз. Руки сжались в кулаки, на скулах катались желваки.

— Вы!.. — Он сделал усилие сдержать прорывающуюся ярость. Это ему удалось, и уже спокойнее он продолжал:

— Я снова не понимаю вас.

Иван Васильевич усмехнулся. Его ничуть не испугала воинственная поза черноволосого. Он неторопливо, как человек, уверенный в своей правоте, достал кисет с махоркой, так же неторопливо свернул "козью ножку", прикурил от подставленного кем-то окурка, и только тогда поднял глаза на все еще кипевшего соперника.

— Наш человек… — умышленно растягивая свою мысль, начал Иван Васильевич, — всегда отличался…

Черноволосый снова дернулся. Что-то опять не понравилось ему, и он резко попросил:

— Уточните: какой человек?

— Наш человек, советский, — уточнил Васильич. И, помолчав дольше, чем полагалось, что было явным умыслом с его стороны, злившем черноволосого, продолжил: — Так вот, наш советский человек всегда был отзывчив на чужую беду, всегда был готов помочь нуждавшемуся. А главное, он никогда не был захватчиком, уважал соседей, не посягал на их добро. До работы он лют — это правда, а вот к людям — добр. Но это он до поры. До той поры, пока не затронут его честь, пока вот так, как этот бешеный Гитлер, не посягнет на нашу святыню — на свободу нашей Родины. Злость против фашистов, она в каждом из нас видит: и во мне, и в тебе, — он ткнул черноволосого в пояс. — И это хорошо, что таких, как мы, много, а думаем мы как один человек: выгнать фашистов с нашей земли, отомстить за все!

Черноволосый порывался что-то сказать, но Васильич снова ткнул его: помолчи, мол! А сам продолжал:

— Фашистов мы разобьем! Но чтобы все подряд жечь, всех подряд убивать… Эдак недолго и самим неизвестно во что превратиться. Война — дело серьезное. Как бы себя не растерять.

— Да кто об этом толкует! — вставил наконец слово черноволосый.

— Ну вот и ладно. Я рад, что мы поняли друг друга.

Иван Васильевич оторвал от закрутки нижний конец и, хитро прищурив один глаз, протянул окурок все еще стоящему перед ним черноволосому.

— На вот, покури, русская махорочка, она враз мозги прочищает.

Тот машинально взял окурок, поднес к губам, а потом вспомнил, полез в карман и достал оттуда коробку папирос.

"Каз-бек!" — зашумели вокруг.

— Закуривайте! — протянул открытую коробку Васильичу.

Васильич взял коробку, поднес к лицу, вдыхая запах папирос, причмокнул, как бы оценивая, и снова с прищуром взглянул на черноволосого:

— Это ты что же, мир мне предлагаешь?

— Мир.

— Ну, россияне никогда от мира не отказывались. Давай руку! Вот так!

И под общий шум одобрения они крепко пожали друг другу руки, а потом неожиданно для себя и для всех — обнялись.

— За папиросы — спасибо. Только махорочка — она вернее. Не возражаешь, если ребят угощу? — спросил Васильич.

— Пожалуйста!

Со всех сторон потянулись к коробке руки, и она вмиг опустела.

— Вот и покурили, — усмехнулся Васильич. — Да ты что стоишь? — засуетился он вдруг и, потеснив соседа, освободил место для Амана.

— Присаживайся! Ты сам ашхабадский?

— Родился в Мары, живу в Ашхабаде.

— Женат?

— Сын есть. С женой не успел проститься, не знаю, как они там.

— Да, беда пришла ко всем. Моя вот Днепропетровщина — под Гитлером. И сестра там осталась с детишками, не успела эвакуироваться. Послушай… Аман, кажется, так зовут тебя?

— Аман.

— Послушай, Аман, я видел, ты с чайником вроде бы стоял?

Аман усмехнулся.

— Это Надя-эдже, соседка наша, чаю принесла. Попей, говорит, и товарищей своих угости. Только остыл, наверно.

— Она и есть русская, украинка, точнее. Давно живет в Ашхабаде, как своя стала, с того и кличут эдже. И сестра ее тоже здесь живет, за туркменом замужем, за деповским.

— Ну-ка, давай его сюда, чайник твоей Нади-эдже!

Аман попросил, чтобы передали чайник, стоявший на полу, рядом с его небольшим чемоданчиком.

Вокруг снова возникло оживление:

— У кого кружка есть, ребята?

— Откуда?

— Зачем ему кружка?

— Чаю хочет попить.

У кого-то кружка нашлась.

— Возьмите. Жена положила.

— Хорошая у тебя жена, хозяйственная.

— Не жалуюсь.

— А не боишься, что оставил? Приголубит кто-нибудь твою хозяюшку!

— Отстань, а то врежу!

— Вот, дурак, пошутить нельзя!

— Да бросьте вы! Наливай, чего принюхиваешься?

Иван Васильевич налил немного из чайника и залпом выпил. Потом, довольный, вытер губы рукавом, расплылся в улыбке:

— Хорош чаек! Ай да тетушка Надя-эдже!.. Кто хочет попробовать?

К кружке потянулась мальчишечья рука.